И все-таки это был слишком слабый повод заставить Исао усомниться в собственной чистоте.
Он постарался отреагировать по возможности равнодушно:
— Отец и сейчас пользуется такими приемами?
— Теперь все по-другому. Теперь все серьезно. Не нужно прилагать столько усилий. Я хотел, чтобы ты знал, сколько твой отец бился, добиваясь нынешнего положения.
Сава сделал небольшую паузу и снова безо всякой связи сказал, словно швырнул. Исао потрясли его слова.
— Можете делать что угодно со всеми, но не трогайте только Бусукэ Курахару. Если с ним что-то случится, больше всех пострадает твой отец. То, что ты числишь преданностью, обернется страшным грехом сыновней непочтительности.
21
Исао, чтобы переварить сказанное Савой, скоро покинул его и затворился у себя.
Сейчас шок, вызванный словами «Не трогайте только Бусукэ Курахару!», был не столь сильным, как вначале, — тогда ему показалось, будто он разгрыз стручок жгучего перца. Сказанное вовсе не означало, что Сава проник в его тайну. Многие считали Курахару причиной всех зол, что творились в экономике страны.
Сава вполне мог предположить, что если Исао что-то замышляет, одним из объектов, естественно, должен быть Курахара. Предостережение «Не трогай его!» еще не доказывает, что Сава точно знает, что Исао собирается убрать Курахару.
В конце концов невыясненным осталось только одно — что имел в виду Сава, связывая это ненавистное имя с отцом. Может быть, Курахара был важным источником средств, тайным патроном школы Сэйкэн? Не столь уж невероятная мысль. Раз нельзя сразу доказать это, надо искать за и против. Исао сжигал не гнев, а нетерпеливое желание скорее все выяснить.
В самом деле, что Исао знал о Курахаре, кроме того, что прочитал в газетах и журналах, тщательно изучая помещенные там фотографии. Было ясно, что Курахара — олицетворение финансового капитала. Этот имидж как нельзя лучше соответствовал человеку черствому, бездушному. Не говоря уже о том, что он единственный дышал свободно тогда, когда все, казалось, задыхаются. Уже только поэтому стоило заподозрить его во всех грехах.
Невозможно было забыть слов, которые он сказал в интервью одной из газет: их нельзя было назвать необдуманными — они производили впечатление заранее просчитанной опрометчивости: «У нас много безработных, это, конечно, неприятно, но это вовсе не свидетельствует о нездоровом состоянии экономики. Скорее, наоборот. Процветание народа не способствует воцарению спокойствия в стране».
Курахара был злым гением, для которого эта страна, ее народ были чужими. Может быть, поэтому Исао, ничего не зная о нем, явственно ощущал только исходившее от него зло. Чиновники Министерства иностранных дел, колеблющиеся в своих привязанностях исключительно между Англией и Америкой, не имели ни малейших склонностей и способностей и единственно чем выделялись, так это выправкой. Представители финансового мира напоминаюли гигантского муравьеда, который, испуская зловоние, алчно роет землю в поисках добычи. Разлагающиеся политики. Военные, настолько озабоченные своей карьерой, что, подобно жуку-носорогу, потеряли способность двигаться. Надутые, в очках, похожие на мучнистых червей ученые. Все они, воспринимающие Маньчжурию как ребенка своей содержанки, жадно тянули руки к концессиям… И безмерная нищета, словно утренняя заря, пламенеющая на горизонте.
И Курахара — злой гений в черном цилиндре, безучастно стоящий в центре этой душераздирающей картины. Это с его молчаливого одобрения умирали люди.
Печальное солнце, холодное белое солнце не согревало своими лучами и все-таки каждое утро, поднявшись, свершало свой скорбный путь по небу. Именно таков был образ императора. Кто же не захочет снова поклоняться радостному лику дневного светила?
Если Курахара…
Исао открыл окно и сплюнул. Если рис, который он ел каждое утро, его обед с самого начала были обеспечены Курахарой, то его тело, внутренности — все уже незаметно пропиталось ядом.
«Ну, стану я приставать к отцу с расспросами. А он скажет правду? Если мне предстоит слушать, как он будет изворачиваться, не лучше ли молчать и делать вид, что ничего не знаешь».
«Если бы я не знал, если бы все произошло до того, как я узнал…» — Исао проклинал свои уши. И ненавидел Саву, влившего в них яд. Теперь, сколько ни притворяйся несведущим, Сава когда-нибудь сообщит отцу, что заблаговременно поставил Исао в известность. Или, зная, обманывать отца? Оказаться неблагодарным сыном, который убьет благодетеля семьи. Какая уж тут чистота помыслов, его отважные поступки, чуть запятнанные, превратятся, по сути, в самые грязные.
Что делать, чтобы сохранить чистоту? Не действовать? Исключить из списка готовящихся покушений Курахару? Нет, так он, желая остаться почтительным сыном, закроет глаза на то, что отравляет страну, предаст императора, обманет самого себя.
По сути, именно то, что он не знал Курахару, и делало действия Исао справедливыми. Курахара должен был по возможности представлять далекое абстрактное зло. Покровительство и вражда, даже любовь и ненависть к конкретному человеку в этой ситуации служили оправданием убийства. Для Исао было достаточно ощутить зло хотя бы издали.
Это просто — убить неприятного человека. Приятно свалить подлеца. Исао было не по душе убивать, оправдывая необходимость этого человеческими недостатками противника, убеждая себя в их наличии. Огромную вину Курахары, которая не давала ему покоя, не следовало связывать с маленьким, каким-то суетным грехом, состоящим в том, что он ради безопасности купил школу Сэйкэн. Молодежь из «Союза возмездия» тоже убила командующего гарнизоном в Кумамото вовсе не из-за его мелких, человеческих слабостей.
Исао застонал от душевной муки. Насколько хрупко представление о красивом поступке! Он сам окончательно лишил себя возможности совершить такой. И все из-за одного слова!
Теперь ему оставляли единственную возможность — самому стать олицетворением зла. Но он воплощал справедливость.
Исао схватил деревянный меч, стоящий в углу комнаты, и выбежал на задний двор. Савы там не было. Исао проделал несколько резких выпадов на ровной площадке возле колодца. Ухо резанул свист рассекаемого воздуха. Исао старался ни о чем не думать. Высоко занес меч, опустил — он, как человек, торопливо опрокидывающий рюмку за рюмкой, чтобы скорее опьянеть, спешил трудными, энергичными движениями скорее нагрузить тело. Пот, который должен был вместе с жарким дыханием, вырывавшимся из вздымавшейся груди, выступить на груди, не появлялся: все было напрасно. Он не мог вспомнить даже старинных стихов, которым его учили старшие: «Хочешь, не хочешь, а задумаешься, думай, даже если не думается», или «Не думать если о луне, взошла она иль закатилась, горы вершину не заметишь». Сквозь изъеденные гусеницами листья каштана просвечивало дивное вечернее небо, выстиранное Савой белье потихоньку словно впитывало белизну небес. В ткань звуков вплелся и пропал вечерний звонок велосипеда за оградой.
