Только спустя какое-то время стала известна причина, по которой им, студентам, с радостью сдали дом: прошедшим летом там кто-то повесился, и после этого съемщика было не найти. На южной стене, обитой до второго этажа бамбуковой щепой, было всего два маленьких оконца, открытая галерея располагалась на восточной стороне. Говорили, что, когда сюда переехали предыдущие жильцы, старуха, которая не хотела переезжать, зацепила за перила лестницы веревку и повесилась на ней. Эту историю Сагара узнал в подробностях от ближайшего булочника и пересказал остальным. Жена булочника говорила только об этом, пока складывала в бумажный пакет пышные, обсыпанные маком булочки, и, сделав с двух сторон ушки, ловко закрутив пакет, вручила его Сагаре.
Когда Исао открыл входную дверь, собравшиеся на втором этаже, услыхав шум, столпились на темной лестнице.
— Ну как? — голосом, полным радостного ожидания, воскликнул Идзцу. Исао молча прошел мимо него, и ощущение провала мигом передалось всем.
Запирающийся на ключ шкаф в конце коридора на втором этаже был отведен под склад оружия. Исао каждый раз обязательно заставлял Сагару отпирать замок и заново пересчитывал спрятанные внутри японские мечи, но сейчас, забыв об этом, сразу прошел в комнату. Когда он сел, холод от плеч, озябших под промокшей школьной формой, пошел по всему телу. Здесь ели орехи — на старой газете была рассыпана скорлупа. Светлые, без блеска, сухие, будто сморщенные, плоды тонули в свете лампы.
Исао сел, скрестив ноги, пока остальные рассаживались вокруг, рассеянно взял один орех, раздавил кончиками пальцев. Скорлупа лопнула пополам, две горошины лежали каждая в своем стручке, они скрипнули у него под пальцами.
— Лейтенанта Хори переводят в Маньчжурию. Он больше не будет помогать нам и настаивал, чтобы мы отказались от решительных действий. Лейтенант Сига с самолетом тоже отпадает. Значит, связи с армией больше нет. Давайте думать, что нам теперь делать.
Исао выговорил все это на одном дыхании. Он пристально смотрел в лица, которые на мгновение словно накрыло волной, он чувствовал, что должен оглядеть всех. Именно сейчас «чистота» оказалась ничем не прикрытой. И обнаружить ее мог только Исао.
Легкомыслие Идзуцу нашло достойное выражение. Его лицо раскраснелось, казалось, он услышал хорошую новость.
— План можно еще проработать. Я думаю, не нужно менять день выступления. За нами дух. Военные, ну что же, они, в конце концов, думают только о собственной карьере.
Исао ждал реакции на эти слова, но так ничего и не услышал. Неудивительно, что подобное молчание, молчание затаившихся в чаще зверьков, ожесточило его. Он решил, что именно теперь придется проявить твердость.
— Идзуцу верно говорит. Действовать надо так, как мы решили. В конце концов, если оставить в стороне проблему командования, то мы не сможем только разбросать с самолета листовки и не получим нескольких пулеметов. Во всяком случае, листовки мы напечатаем, а потом решим, как их разбросать. Мимеограф уже купили?
— Завтра куплю, — ответил Сагара.
— Ладно. У нас есть японские мечи. И для нас, «Союза возмездия» эпохи Сева, это последнее прибежище. Сократим план атаки и возвысим наш боевой дух. Я верю, раз мы дали клятву, то придут все.
Сразу раздались громкие возгласы одобрения, но пламя не взметнулось на ту высоту, о какой мечтал Исао. Пламя, которому следовало быть высотой в тридцать сантиметров, на деле оказалось сантиметров на пять ниже, и эта незначительная разница, отчетливо различимая, как на холодной шкале, давила на сердце. Один Сэрикава был заметно воодушевлен, отшвырнув орехи, он с криком: «Действовать! Действовать!» — крепко сжал руку Исао, потряс ее и, как обычно, прослезился. Исао воспринимал его так же, как девочку, продающую спички, — только он навязывал не товар, а свои шумные эмоции. Сейчас ему хотелось другого.
Этим вечером все допоздна обсуждали, как можно сократить план, обозначались две группы: одна предлагала отказаться от нападения на Японский банк, другая — все-таки напасть на него, к общему заключению не пришли и, решив снова собраться завтра вечером, разошлись.
Перед самым уходом трое — Сэяма, Цудзимура и Уи сказали, что им надо поговорить с Исао, и задержались. Сагара и Идзуцу собирались остаться вместе с ними, но Исао отослал их. Остающиеся на ночное дежурство Комэда и Сакакибара тоже на некоторое время вышли.
Четверо вернулись в холодную комнату. Не спрашивая, Исао уже понял, о чем собираются сказать эти трое.
Сэяма, не давая заговорить другим, начал сам. Опустив лицо, на котором кожа на щеках была словно изрыта следами прыщей, он, вороша щипцами пепел в жаровне, с отстраненным видом излагал свои мысли:
— Поверь, я говорю это из дружеских чувств, мне кажется, что решительные действия надо отложить. Я не сказал этого при всех, потому что мы ведь обсуждали, как будем действовать, и меня могли неправильно понять. Да, мы в храме дали клятву богам. Но клятва ведь предполагает, что есть определенные обстоятельства, разве это не то же самое, что договор?
— Клятва и договор — разные вещи! — возмущенно прервал его стоящий рядом Цудзимура, он хотел опередить Исао, говорил его словами, но на самом деле угождал Сэяме. Следующие слова Сэямы разозлили Исао:
— Да, это не одно и то же. Нельзя их путать. Просто неудачно выразился, прошу прощения. Но если мы ставим такую важную цель — указ о введении чрезвычайного положения, помощь со стороны армии — условие необходимое. Не говоря уже о разбрасывании с самолета листовок, а, как ты говорил раньше, для того, чтобы сбросить бомбу на парламент, нам просто необходимы военные. Будет или не будет у нас командир-профессионал — это момент, от которого в нынешних условиях зависит согласованность наших действий. Без этого то, что мы собираемся делать, вооруженные лишь японскими мечами и японским духом, просто бунт. Я думаю, нам не следует впадать в идеализм.
— Бунт! Так и решим. Выступление «Союза возмездия» тоже было бунтом, — тихо сказал наконец Исао. Его голос был излишне спокоен, ясно было, что он отказался от мысли разубеждать их, — трое, переглянувшись, замолчали.
Сердце Исао накрыла темная волна. Она терзала его чувство собственного достоинства. Сейчас Исао не думал об этом чувстве, а потому, отринутое, оно отозвалось такой нестерпимой болью. Вместе с болью душу залила «чистота», напоминающая ясное небо в просветах облаков. Он вызвал в памяти лица тех, кого считали национальным достоянием, тех, кого они должны были убить, он словно молился на них. Чем меньше единомышленников будет оставаться рядом с ним, тем больше те будут жиреть. Тем сильнее станет исходящее от них зловоние. Его словно бросило в тревожный, смутный мир — Исао чувствовал себя медузой в ночном море. Именно в этом и состояло страшное преступление их врагов — они сделали мир Исао зыбким, туманным, лишенным веры. Корни безверия лежали в искаженной реальности, она была у всех перед глазами. Когда он буде убивать, когда чистый меч пронзит подкожный жир ненавистных тел и хлынет дурная кровь, тогда впервые забрезжит возможность изменить что-то в этом мире. До тех же пор…
