Утренние выпуски опубликовали заявление армейского руководства, упреждающее возможные слухи, естественные после событий пятнадцатого мая. В беседе представитель высшего командования высказался вполне определенно: «В нынешнем инциденте никоим образом не замешаны наши офицеры. Достоин всяческого сожаления тот факт, что подобного рода события всякий раз пытаются связать с молодыми офицерами нашей армии, после событий пятнадцатого мая мы уделяем особое внимание контролю и дисциплине в армии, известно, что мы приложили к этому максимум усилий». Из сказанного было понятно, что подозреваются совсем другие силы.
Будет ужасно, если выявят намерения, подводящие дело под 77-ю статью уголовного права «Нарушение конституционного порядка», из газет нельзя было понять, как должно классифицироваться дело: как неосуществленное намерение или как заговор. Хонда вспомнил «Историю „Союза возмездия”», которую он прочел по настоянию Исао, и, соединив это с данным Исао их группе названием «Новый Союз возмездия», уже не мог отделаться от дурного предчувствия.
В ту ночь во сне ему явился Киёаки. Он словно просил о помощи, будто сетовал на свою судьбу, уготовившую ему раннюю смерть… Проснувшись, Хонда принял решение.
В суде мнение о Хонде, по сравнению с прошлым, несколько упало, и отношение к нему сослуживцев после той, осенней, командировки в Токио стало прохладнее. Ходили слухи, что он изменился то ли в связи с семейными проблемами, то ли из-за женщины, стали сомневаться даже в его умственных способностях, которые были столь очевидны. Председатель суда, который больше всех ценил способности Хонды, наблюдая все это, втайне страдал.
Недалекие люди сводят поэтические грезы к женщине, сослуживцы считали, что болезнь, с некоторых пор поселившаяся в душе Хонды, была проблемой, связанной с женщиной, и интуитивно чувствовали поэтическое, душевное смятение. Просто им трудно было представить себе, что Хонда, сойдя с прямой дороги разума, будет плутать по тропкам чувств и эмоций. Неизвестно, как там, у двадцатилетних, но возраст Хонды никак не соответствовал подобным проявлениям чувств, поэтому критиковали его в основном за это.
Те, кто встречает человека, пораженного болезнью романтика, не может уважать мир, в котором основой профессии служит разум. Ведь очевидно, что такой человек подвержен своего рода «болезни», он чуть ли не преступник с точки зрения права.
Но больше всех изумляло это положение самого Хонду. Законная справедливость, ставшая частью его души, это гнездо орла, вознесенное на такую высоту, которую не достичь взору, сейчас затопят поднявшиеся волны грез, пропитает поэзия! И если бы только это! Хонду это пугало даже не потому, что мечты подтачивали основы его прежней априорной веры в человеческий разум, заставляли сомневаться в том, действительно ли он живет больше в мире законов, нежели в реальном, а потому, что мечты указывали ему на дыры в строгой белой стене права, стоящего за законами, возвышавшегося над ними, усиливавшего и возвышавшего законы, потому, что мечты заставили взглянуть на сияние того мира, увидев который он уже никогда не сможет вернуться к прелестям обычной, мирной жизни. Это было не отступление, а движение вперед, это был не взгляд назад, а взгляд в будущее. Исао был воплощением Киёаки — для Хонды это стало истиной, перешагнувшей своего рода закон.
Хонда неожиданно вспомнил, как некогда, в юношеские годы, услышав проповедь настоятельницы из монастыря Гэссюдзи, он почувствовал, что его не удовлетворяют идеи европейского «естественного права» и увлекся «Сводом законов Ману», законов древней Индии, которые даже круговорот жизни возводили в ранг закона. Тогда это запало ему в душу, дало ростки. Хонда, очевидно, интуитивно почувствовал, что право не просто по форме упорядочивает хаос, оно обнаруживает законы в глубине этого хаоса, и, словно ухватив лунное отражение в лохани с водой, создает систему законов, а потому, быть может, есть более глубокий, нежели европейское поклонение разуму, источник, легший в основу «естественного права». Однако это никак не соотносилось с его правотой судьи, обязанного стоять на защите действующих законов. Хонда легко мог представить себе, как некомфортно было бы работать рядом с таким человеком. Это было бы все равно, что единственный покрытый пылью стол в тщательно убранной комнате души, с позиции разума упорство в мечтах более всего напоминало пятно на одежде неряхи. Мечты придают людям в известной степени неопрятный вид. Они в глазах моралистов выглядят так, будто у них грязный воротник, помялась на спине одежда, вытянулись на коленях брюки. Хонда ничего не сделал, ничего не сказал, но знал, что, невольно нарушив нормы общественной морали, в глазах сослуживцев выглядит как бумажный мусор на чистых дорожках парка.
Дома, надо сказать, жена ему ничего не говорила. Риэ была из тех женщин, что ни за что не станут лезть мужу в душу. Она не могла не заметить, что муж переменился, не могла не видеть, что его что-то гложет. Но она ничего не говорила.
Хонда не собирался ничего открывать жене вовсе не потому, что боялся насмешек или презрения с ее стороны. Он молчал в силу какой-то стыдливости, именно это чувство определяло особенности их совместной жизни. Определенно, оно было самой прекрасной частью их супружества, спокойного, в чем-то старозаветного. Хонда почти машинально отмечал, что за его новым открытием и изменениями стоит нечто, несовместимое с привычными отношениями. Поэтому супруги и обходили молчанием, не старались выяснить тайну.
Наверное, Риэ подозревала, что мужа обременяет служба. И ее маленькие заботы, когда он прерывал свои дела на еду, теперь не могли, как прежде, дать ему расслабиться. Не выказывая недовольства, не делая озабоченного лица и не ставя себе это в заслугу, Риэ, даже когда ее беспокоили почки — это проявлялось в каком-то младенческом, как у дворцовой куклы, выражении лица, всегда старалась выглядеть обычно. Улыбка была исполнена доброты, но в ней не было ожидания. Такой женщиной сделал ее наполовину отец, наполовину Хонда. Во всяком случае, Хонда не причинял жене мук ревности.
Хотя о деле Исао так много писали газеты, муж не обмолвился об этом ни словом, Риэ тоже молчала. Но как-то за едой, когда молчание было бы уж совсем неестественным, Риэ без всяких эмоций заметила:
— Какое несчастье у господина Иинумы с сыном. Когда они были у нас, он показался мне таким спокойным, серьезным.
— Да. Однако спокойствие, серьезность вовсе не помеха для такого рода преступлений, возразил Хонда, но Риэ ощутила в том, как он это сказал, мягкость и результаты долгих раздумий.
Хонда был в тревоге. Самым тяжелым в его юности было то, что, несмотря на все его попытки, он так и не смог спасти Киёаки, теперь же он был просто обязан это сделать. Сострадание людей — это надежда. Участники дела необычайно молоды, поэтому люди не только не станут их ненавидеть, скорее всего, вокруг них возникнет атмосфера сострадания.
Хонда укрепился в своем решении утром, после того, как ночью видел сон с Киёаки.
* * *
Иинума, встретивший Хонду на Токийском вокзале, был в плащ-накидке с бобровым воротником, его усики дрожали на холодном декабрьском воздухе, усталость от долгого стояния на платформе чувствовалась и в голосе, и во влажных покрасневших глазах. Чуть не выкрутив сошедшему с поезда Хонде руку, он скомандовал, чтобы ученик из его школы взял у Хонды чемодан, а сам назойливо изливался в благодарностях:
