Хонда, заказав ужин, сразу же достал из внутреннего кармана пиджака маленькую коробочку с перстнем и поставил ее перед Йинг Тьян. Та, открыв крышку, восхищенно вздохнула.
— Он обязательно должен был вернуться на твой палец, — сказал Хонда и, стараясь говорить как можно проще, рассказал Йинг Тьян все, что было связано с перстнем. Улыбка, которая во время рассказа иногда появлялась на ее лице, как-то не соответствовала тому, о чем в тот момент говорил Хонда, и были мгновения, когда он сомневался, действительно ли Йинг Тьян его слушает.
Груди Йинг Тьян нависли над столом, столь роскошные формы бывают у женских фигур, вырезанных на носу корабля, а не у девушек с таким невинным личиком. Под блузкой с длинным рукавом, какие обычно носят студентки, угадывалось тело богини с фресок пещерного монастыря в Аджанте.
Легкое тело, наполненное тяжестью темного плода, волосы, вызывавшие ощущение зноя, выразительная линия от чуть великоватого носа к верхней губе… Казалось, когда она слушает рассказ Хонды, ее тело постоянно оценивает, что можно пропустить мимо ушей. Слишком черные, слишком большие глаза не говорили об интеллекте, они чем-то напоминали глаза слепого. Странным выражением? Сейчас, когда Йинг Тьян сидела перед Хондой, ему казалось, что от нее исходит слишком сильный аромат благовоний, — то было жар далеких тропиков, накатывающийся на Японию, и внутренний, повсюду преследовавший Хонду голос внушал ему что-то о кровном родстве. Порой это был жаркий шепот, порой срывавшийся крик, но проснулся этот голос благодаря роскошному телу, очарованию, которое вызывали его формы.
Когда перстень с зеленым изумрудом оказался на пальце Йинг Тьян, Хонда словно узрел миг, когда тот далекий голос и это девичье тело слились воедино.
— Спасибо, — Йинг Тьян произнесла это с какой-то угодливой, совсем не изящной улыбкой. Хонда сообразил, что такое выражение у нее появляется тогда, когда она ощущает, что собеседник понимает ее чувства, но оно разом, словно отхлынула волна, исчезло.
— Ребенком ты утверждала, что в тебе возродился японский юноша, которого я хорошо знал, что твоя настоящая родина Япония и ты хочешь скорей сюда вернуться, — окружающие просто не знали, что с тобой делать. Вот ты приехала в Японию, на пальце у тебя этот перстень — выходит, для тебя один огромный круг замкнулся.
— Не знаю… — ответила Йинг Тьян без всякого выражения. — Я совсем не помню того, что было в детстве. Правда, правда, ничего! Меня все дразнят, что в детстве я была со странностями, говорят то же, что и вы, смеются надо мной. Но я ничего не помню. О Японии… Когда началась война, я сразу же уехала в Швейцарию и пробыла там до самого конца войны, так вот, я там очень берегла японскую куклу, которую мне кто-то подарил.
«Это был я», — порывался было сказать Хонда, но сдержался.
— А учиться в Японию я приехала только потому, что так посоветовал отец… Если же… Я думаю о том, что вы сказали. Я в детстве была как зеркало — отражала все, что творилось в душе у человека, может быть, я об этом говорила? Вы о чем-то подумали, и все это отразилось в моей душе. Я думаю так, а вы?
У Йинг Тьян была привычка произносить вопрос с английской интонацией, повышая голос в конце. Это «задирание» голоса вызывало в памяти кончики золотых змеиных хвостов, которые, закручиваясь, тянулись к небу с красных черепичных крыш тайских храмов.
Хонда вдруг обратил внимание на семью, сидевшую за ближним столиком. Глава семьи, по виду предприниматель, ужинал с женой и взрослыми сыновьями — одеты все были прекрасно, но в лицах проглядывалось что-то вульгарное. «Наверное, сделали деньги на войне с Кореей», — предположил Хонда; сыновья выглядели как после дневного сна — невыразительные, помятые лица, их внешний вид, поведение — все говорило об отсутствии хороших манер. Сейчас вся семья с хлюпаньем поглощала суп.
Сыновья разговаривали между собой и порой посматривали в сторону стола Хонды. Их взгляды словно говорили: «Вот дед, привел свою любовницу-студентку ужинать». Другого они говорить и не могли. Хонда невольно сравнивал свое тело и тело Иманиси, каким он увидел его той ночью в Нинооке.
Именно в этот момент Хонда почувствовал, что в этом мире есть законы, которые строже морали. Человек, который тебе не подходит, не станет объектом мечтаний, только вызовет антипатию, и это уже наказание. Люди эпох, когда о человеке знали мало, должно быть, были более жестоки по отношению к безобразию, уродству.
После еды Йинг Тьян отправилась в туалет, а Хонда остался один в вестибюле, и тут он вдруг ощутил радость. Он мог без стеснения наслаждаться отсутствием девушки.
Неожиданно снова всплыл вопрос, где же ночевала Йинг Тьян накануне новоселья в Нинооке, — это он еще не уточнил.
Йинг Тьян все еще не возвращалась. Хонда вспомнил, как в Банпаи не маленькая принцесса, окруженная придворными дамами, отправилась в туалет. Потом возник образ обнаженной девочки, купающейся в коричневой реке, над которой свисали воздушные корни деревьев. И как он тогда ни всматривался, родинок, что должны были находиться слева на груди у подмышек, не было!
Желания, обуревавшие Хонду, на самом деле были непритязательны, их было бы даже странно назвать любовью. Он хотел видеть теперешнюю Йинг Тьян полностью обнаженной: расцветшую некогда маленькую, плоскую грудь, непокорно торчащие персиковые соски, вытягивавшие свои головки, словно птенцы, выглядывающие из гнезда, внутреннюю часть руки, где кожа так чувствительна, легкие тени в складках кожи у подмышек, рассматривать все это в лучах рассвета и трепетать, сравнивая зрелое тело с телом маленькой принцессы. Пупок, словно маленький риф, покоящийся среди раскинувшего мягкие волны живота. Потаенное место, которое сторожат не демоны с перстня, а густые волосы — прежде его окружало строгое, глухое молчание, а теперь оттуда словно постоянно глядит влажная улыбка. Пальцы красивых ног, бедра, стройные ноги — слившиеся воедино закон жизни и мечта, он все хотел сличить с тем, что было прежде у маленькой девочки. Это означало познать «время». Познать, что именно «время» создало, что вырастило. И если он по-прежнему не обнаружит на левой стороне груди трех родинок, значит, определенно он, Хонда, влюбился. Ведь от любви его предохраняла надежда на возрождение в Йинг Тьян Исао, а значит, и Киёаки, вера в круговорот существования сдерживала страсть.
В словах, с которыми Хонда, очнувшись от мечтаний, обратился к вернувшейся в холл Йинг Тьян, невольно прозвучала ревность:
— Да, забыл тебя спросить. Накануне нашего праздника в Готэмбе, ты ведь где-то ночевала, не предупредив в общежитии. В японской семье вроде бы?…
— Да, в японской семье, — спокойно ответила Йинг Тьян — она пристально разглядывала свои красивые ноги, сидя рядом с Хондой. — Там остановились мои друзья из Таиланда. Та семья меня все упрашивала: «Оставайся ночевать, оставайся ночевать», ну, я и осталась.
— Там, наверное, было много молодежи и интересно.
— Да нет. В семье два сына и дочь, да мы вдвоем из Таиланда, мы играли в шарады. У их отца большие торговые дела с Юго-Восточной Азией, и поэтому он очень хорошо относится к тем, кто приезжает оттуда.
