— А из Таиланда у тебя кто, друг?
— Нет, подруга. А почему вы спрашиваете? — спросила Йинг Тьян, снова задрав вопрос высоко в небо.
Тут Хонда выразил сожаление, что у Йинг Тьян мало японских друзей, и сказал, что если не общаться как можно больше во время учебы с японцами, то в такой учебе мало смысла. «Встречаться только со мной тебе, наверное, неудобно, так что теперь я приведу с собой молодежь», — закинул он приманку, и они договорились встретиться в холле отеля в это же время на следующей неделе. Подумав о Риэ, он как-то побоялся пригласить Йинг Тьян домой.
31
Хонда доехал до дома. Вышел из машины. Висевшая в воздухе изморось отозвалась болью в висках.
Его встретил ученик, сообщил, что госпожа устала и рано легла. Еще есть посетитель, который уже больше часа настойчиво ждет возвращения Хонды, пришлось проводить его в малую приемную, его фамилия Иинума. Услыхав фамилию, Хонда сразу решил, что посетитель будет просить денег.
С Иинумой они не виделись четыре года, с пятнадцатой годовщины смерти Исао. Хонда знал о послевоенных лишениях, постигших Иинуму, но церемония памяти Исао, проведенная в одном из синтоистских храмов, оставила хорошее впечатление.
Хонда сразу подумал о деньгах, потому что в последнее время все, кто желал возобновить с ним отношения, надеялись получить от него деньги. Разорившийся адвокат, совсем опустившийся прокурор, бывший судебный репортер… Все они, прослышав про улыбнувшуюся Хонде удачу, полагали, что этими деньгами он должен с ними поделиться. Хонда давал деньги только тем, кто, собственно, их и не просил.
Иинума, вставший со стула при появлении Хонды, поклонился так низко, что показал не только затылок с проседью, но и обтянутую потертым пиджаком спину. Демонстрировать бедность стало для него привычнее самой бедности. Хонда предложил ему сесть и велел ученику подать виски.
Иинума явно солгал, сказав, что проходил мимо и захотел повидаться. После первого же стакана он опьянел. Хонда предложил ему еще и с неприятным чувством наблюдал, как Иинума подносит маленький стакан для виски, поддерживая его снизу правой рукой. Так мышь держит свою корку. Затем Иинума пустился в рассуждения:
— Да, все говорят «обратный курс, обратный курс», что правительство еще до будущего года займется пересмотром конституции. Вовсю шепчутся о возобновлении воинской повинности, ведь уже само принятие ее укрепит основы нации. Прямо из терпения выводит, что основы эти не видны, их заволокло тучами. А тут и красные собираются с силами! На днях в Кобэ была такая демонстрация против призыва в армию, куда там. Участники называли себя «Союз молодежи против воинской повинности», странно, что среди них было много корейцев, они и с полицией сражались — камнями и порошком жгучего перца, само собой, но у них были и бутылки с горючей смесью, и палки. И в участок потом заявилось человек триста — студенты, дети, корейцы: «Верните арестованных…»
«Деньги», — думал Хонда, рассеянно слушая Иинуму. Он должен знать, что как бы реформаторы ни душили социализм, как бы ни шумели красные, основы частной собственности непоколебимы… Дождь за окном пошел сильнее. Хонда отвез Йинг Тьян в общежитие на машине, но все время думал о том, как она, выросшая в тропическом климате, чувствует себя в комнате, куда вместе с весенним дождем заползает сырость. А в какой позе она спит? Тяжело дыша, лежа на спине? Или свернувшись калачиком с улыбкой на губах? А может быть, она лежит в позе спящего золотого Будды в их храме, на боку, опершись на локоть и выставив из-под одеяла сверкающие пятки.
— И в Киото этот «Съезд общего подъема за уничтожение закона о репрессиях» — демонстрация профсоюзов — тоже скатился к насилию. В этом году вряд ли все ограничится первомайской демонстрацией, неизвестно, до чего дойдет насилие. Повсюду в университетах красные студенты захватывают здания, дерутся с полицией. И это сразу после того, как с Америкой заключили мирный договор и договор безопасности, просто ирония судьбы.
«Деньги», — думал Хонда.
— Премьер Ёсида подумывает о введении закона, запрещающего деятельность компартии, так я обеими руками за. В Японии опять бури. Если оставить все как есть, то с мирным договором мы окажемся втянутыми в красную революцию. Американской армии почти нет, как мы будем справляться, если начнется всеобщая забастовка? Я, когда думаю о будущем Японии, часто не могу уснуть. В такое время не порадуешься.
«Деньги», — Хонда думал только об этом. Но хотя выпито было достаточно, Иинума все не переходил к главной теме.
Коротко упомянув о том, что два года назад он развелся с женой, Иинума быстро перескочил к прошлому, настойчиво повторял, что до смерти не забудет, как Хонда, бросив работу в суде, без всякого вознаграждения был адвокатом Исао. Хонда постарался охладить пыл Иинумы, понимая, что он сейчас в таком состоянии, что его трудно будет удержать от воспоминаний.
Неожиданно Иинума снял пиджак. Было не так жарко, и Хонда решил, что это из-за выпитого. Потом Иинума развязал галстук, расстегнул пуговицы на белой рубашке, пуговицы нательной рубахи и обнажил покрасневшую грудь. Хонда увидел, что волосы у него на груди совсем поседели — в электрическом свете они блестели иголочками.
— По правде говоря, сегодня вечером я пришел, чтобы показать вам это. Я больше всего на свете этого стыжусь, и если бы это можно было навсегда спрятать, я так бы и поступил, но мне не раз хотелось, чтобы вы, господин Хонда, увидели и посмеялись надомной. Я думаю, что только вы сможете меня понять, понять, несмотря на мою неудачу, сказать себе: «Вот какой человек Иинума…» Точно, по сравнению с сыном, с тем, как блистательно он завершил свою жизнь, я веду просто постыдную жизнь, да что там… — запинаясь, говорил Иинума, по его щекам катились слезы.
— Вот здесь шрам — это я сразу, как объявили об окончании войны, решил заколоться кинжалом. Боялся, что харакири сделать не смогу, но и тут — кинжал прошел рядом с сердцем. Хотя крови было много.
Иинума с гордостью показал лилово-красный шрам, казалось, он не совсем зарубцевался. Красная грубая кожа затвердела, сморщилась, закрыла неумело нанесенную рану, будто специально делала этот след непонятным.
Крепкая когда-то грудь Иинумы и сейчас, даже покрытая седыми волосами, была хоть куда. «Не деньги», — впервые осознал Хонда, но ничуть не устыдился своих недавних мыслей. Иинума оставался прежним. Не было ничего странного в том, что у человека подобного рода появилось желание определить, собрать вместе то, что не давало ему покоя, пачкало, заставляло стыдиться, и, превратив это в редкий камень, теперь уже поклоняться этому, выложить самому верному свидетелю. Был ли он искренен или лукавил, но, собственно говоря, лилово-красный шрам, оставшийся на груди, был единственным сокровищем Иинумы. И Хонда за его благородное поведение в прошлом удостоился чести быть выбранным в свидетели.
Одевшись, Иинума мгновенно протрезвел, извинился за долгий визит, поблагодарил за угощение. Задержав торопившегося уйти Иинуму, Хонда положил в конверт пятьдесят тысяч иен и, проявив настойчивость, засунул деньги ему в задний карман.
