Тревога, отчаяние — всем этим он запасся. Период ожидания, похожий на темный фон, по которому перламутровыми раковинами рассыпаны опасения…
Из похожего на пещеру ресторанчика «Гриль Россини» доносился металлический звук раскладываемых столовых приборов — там готовились к ужину. Внутри у Хонды чувства и рассудок перепутались, словно посеребренные ножи и вилки в руках официанта, он не строил никаких планов (как это губительно для рассудка!), отбросил волю. Радость, которую Хонда обнаружил почти в конце жизни, состояла как раз в этом бессмысленном отказе от собственной воли, и, когда он ее отбрасывал, опять всплывала мысль, которая так мучила его с юности: «воля, способная творить историю», ведь история парила где-то в воздухе.
…На головокружительной высоте этого темного, возникшего словно ниоткуда времени летала на качелях, сверкая белым бельем, девушка. И это была Йинг Тьян.
За окном смеркалось. Две семьи обменивались длинными приветствиями рядом с Хондой, но до него все звуки долетали издалека. Похоже, собирались отмечать помолвку — будущие молодожены с отрешенным видом молчали.
В окне видна была оживленная улица, дождь пока не пошел. Палка, на которой держались газеты, касалась рук Хонды, словно чья-то ужасно длинная шея. Он выкурил три сигары. Йинг Тьян не пришла.
* * *
В конце концов Хонда в одиночестве без аппетита поел и, отбросив всякую осторожность, отправился в общежитие для иностранных студентов.
В вестибюле простого четырехэтажного здания, расположенного в районе Адзабу, несколько темнокожих востроглазых молодых людей, на которых были грубые клетчатые или в полоску рубашки с коротким рукавом, читали плохо отпечатанные журналы, видно, откуда-то из Юго-Восточной Азии. Хонда спросил у дежурного, здесь ли Йинг Тьян.
— Ее нет, — ответил, словно отрубил, служащий. Хонду этот слишком поспешный ответ не удовлетворил. Пока он задавал еще несколько вопросов, в его сторону были направлены пристальные взгляды. Вечером было душно, и он вдруг почувствовал себя в маленьком зале ожидания аэропорта где-нибудь в тропиках.
— Вы не скажете мне номер комнаты?
— По правилам не могу. Встретиться, после того как я получу ее согласие, вы можете здесь в вестибюле.
Хонда, смирившись, отошел от конторки, и молодые люди все одновременно вернулись к чтению. На голенях скрещенных, обнаженных ног занозами выпирали коричневые лодыжки.
В саду перед зданием можно было свободно гулять, но сейчас там никто не гулял. Хонда слышал, как в комнате на третьем этаже, где из-за духоты было открыто окно, кто-то играет на гитаре. Может, это какой-то другой инструмент, но музыку, словно лиана, обвивал, вкрадчиво вплетаясь в звук, высокий поющий голос. Слушая эту печальную, сложную мелодию голоса, Хонда вернулся в мыслях к незабываемым довоенным ночам в Бангкоке.
Хонде хотелось как-то незаметно проверить комнаты, потому что он не верил тому, что Йинг Тьян нет дома. Она наполняла собой темень душного влажного вечера. Ее присутствие ощущалось в слабом аромате цветов, которые росли на клумбе в саду — за ними, видно, ухаживали здешние студенты — там были желтевшие во мраке гладиолусы и сливавшиеся с ночью бледно-лиловые васильки. Витавшие повсюду флюиды Йинг Тьян, может статься, отвердеют, приобретут форму. Это чувствовалось даже в шорохе крылышек москитов.
Угловая комната на третьем этаже привлекла внимание Хонды — окруженное темными окнами, это окно было освещено, на нем колыхалась кружевная штора — и Хонда уже не мог оторвать от нее взгляда. За шторой кто-то стоял и смотрел во двор. Ветер рванул штору, и фигура стала видна. То была Йинг Тьян в одной комбинации. Хонда, не раздумывая, бросился под окно и попал в свет фонаря. В тот же момент, словно Йинг Тьян испугалась, узнав Хонду, свет в комнате погас и окно закрылось.
Хонда долго ждал, прислонившись к углу здания. Каплями падало время, кровь стучала в висках. Капавшее «время» напоминало кровь. Хонда прижался лицом ко мху, выросшему на бетонной стене, — его прохлада успокоила пылавшие щеки.
Через какое-то время у окна на третьем этаже раздалось шуршание, будто змея щелкала языком, послышался звук открываемого окна. К ногам Хонды упало что-то белое и мягкое.
Хонда подобрал сверток, развернул мятую белую бумагу. Внутри был комочек ваты. Он был сдавлен, а когда бумагу развернули, расправился, будто живое существо. Хонда осмотрел комочек. Из него показался перстень с золотыми стражами, охраняющими изумруд.
Он поднял глаза — окно снова было закрыто, оттуда не пробивалось ни лучика.
* * *
Придя в себя, Хонда обнаружил, что находится меньше чем в двух кварталах от дома Кэйко. Отправляясь на свидание, он решил не брать свою машину, сейчас можно было бы поехать на такси, но Хонда заставил себя дойти до дома Кэйко пешком, невзирая на боль в спине и пояснице. Даже если Кэйко нет дома, он просто не может вернуться домой, не постучав в ее дверь.
На ходу Хонде пришло в голову, что будь он молодым, то, наверное, рыдал бы сейчас в полный голос. Если бы он был молодым! Но в пору своей юности Хонда никогда не плакал. Он был многообещающим юношей, считавшим, что в подобный момент и ему, и другим полезнее не лить слезы, а заставить работать рассудок. Но какая сладкая печаль, какое лиричное отчаяние! Хонда смог ощутить, испытать их только благодаря прошлому — «если бы я был молодым» — и теперь весь отдался чувствам. Ах, если бы ему теперь дали вкусить эту сладость! Однако и сейчас, и прежде Хонда не позволял себе этого, он мог только мечтать о том, каким бы он был, если бы вернулся в прошлое. И что бы изменилось? Он ведь с самого начала решил, что не может стать таким, как Киёаки или Исао.
Увлеченность, с какой он воображал, что, будь он молод, у него было бы все, защищала Хонду от опасных чувств, свойственных возрасту, но его застенчивость не давала ему признать нынешние чувства такими, как есть, — наверное, так на него подействовала молодость, которой обладал Кацуми. Во всяком случае, ни сейчас, ни прежде Хонда не мог на ходу рыдать в полный голос. Со стороны одиноко шагавший пожилой джентльмен в плаще от Барберри
[67]
и шляпе от Борсалино
[68]
выглядел как человек, совершавший по какой-то своей причуде ночную прогулку.
Неприятные для него самоощущения приучили Хонду выражать свои чувства опосредованно, словами, и в результате безопаснее оказалось вообще действовать бессознательно, поэтому Хонда мог совершить теперь и глупость, и бесчестный поступок. По его поступкам, наверное, можно было сделать неправильное заключение, что это человек, которым «движут чувства». Спешить сейчас, перед дождем по темной дороге к дому Кэйко — это было скорее глупо. Но ему казалось, что он хочет, засунув руку глубоко в горло, вытащить свое сердце — так, засунув пальцы в карман жилета, вынимают карманные часы.
