— Я никогда не женюсь, и ты никогда не выйдешь замуж, Бела!
Весь мир — сплошной ливень. Всемирный потоп. И беседка уплывет по воде, как ковчег. Несколько ласточек, которые перед дождем залетели в домик, щебечут и порхают над головами брата и сестры. Эрвин целует Габриель.
Теперь она знает, что это сон, и не отклоняется; губы их соприкасаются.
Однако сквозь бесчисленные голоса дождя, что рысью сотен карликовых лошадок дребезжит по древесной мостовой, сквозь эти нескончаемые голоса звучит другой, далекий и неземной женский голос:
— Эрвин! Габриель!
Бабушка, стоя на террасе невидимого дома, зовет детей.
Габриель отстраняется, чтобы повиноваться зову.
Эрвин же хватает ее, причиняя боль, и тянет обратно во мрак:
— Останься, Бела, я хочу тебе что-то показать!
Габриель в волнении ищет дверь:
— Оставь меня, Эрвин, оставь!
Но, как поспешно ни ощупывает она дрожащими руками стены, дверной ручки не находит. Дверь утонула, исчезла.
— Габриель, Эрвин!
В далеком, зовущем голосе звучит полное страха предостережение и угроза.
Габриель выплывает из сна.
Комната отеля. Ах да! «Австрийский Двор»! Кто здесь?
Эрвин смотрит на сестру загнанным и недоверчивым взглядом.
— Я мешаю тебе, Габриель? Я пришел, только чтобы ненадолго взглянуть на тебя.
Он не снимает пальто. Она неподвижна. В дешевом номере гостиницы быстро темнеет, а Эрвин все мрачнеет.
— Ты можешь получить столько билетов в театры и на концерты, сколько захочешь.
Габриель неподвижна.
— Советую тебе походить по театрам, послушать музыку, современную музыку.
У Габриели в ушах звучат ужасные слова: «Я уж от нее как-нибудь отделаюсь». Она неподвижна.
— Таких прекрасных концертов и замечательных театров ты не можешь себе даже представить! Чего только нет у нас в Берлине!
«У нас»! Габриель неподвижна. Но она всегда знает все, что происходит в душе Эрвина. Она знает, что он отходит от нее, что даже в отсутствие Юдифи он повторяет только ее слова. Еще она знает, что ему стыдно за себя.
— Поверь мне, Бела, в провинции лишь прозябают. Провинции свойственна отсталость, отсталость действует на человека разлагающе. Нужно приспосабливаться к современности. Если уж ты здесь, пользуйся временем!
Габриель будто издалека слышит свой голос:
— Для театров нужно красивое платье. И образованность, которая доступна здесь только Юдифи.
Она смотрит на землю, покрытую влажной и грязной осенней листвой. Она сидит с Эрвином на жесткой деревянной скамейке городского парка. Туман затемняет дуговую лампу. Серолицые плетутся по дорожке. А за спиной Габриели стоит Юдифь.
Как осторожно ни подбиралась она к скамейке в своих мягких замшевых туфлях, осенняя листва все же слегка зашуршала.
Габриель чувствует, что в этом пространстве направлено против нее что-то острое и колкое. Шляпная булавка, может быть, или взгляд. Она не уверена, подкралась ли Юдифь только для того, чтобы подслушать ее разговор с Эрвином и не оставлять мужа одного, или выбирает момент нанести удар. Она бы это сделала! И без раздумий! Габриель слишком устала, чтобы обернуться и разоблачить убийцу.
Она слушает Эрвина:
— Я чувствую, Габриель, что твое представление о Юдифи искажено. Она — чудесный человек, и ты должна приложить все усилия, чтобы лучше ее узнать. Она происходит, конечно, из другого слоя общества, чем мы, из намного более деятельного круга, но я нашел в ней первую и единственную умную женщину, и прекрасно ее понимаю.
Габриель неподвижна. Юдифь стоит не шелохнувшись.
Эрвин не отступает, неустанно восхваляя Юдифь:
— Ты, конечно, не можешь верно об этом судить. Зато я после войны способен был оценить ее в полной мере. Тогда царила какая-то меланхолия гибели, безразличие конца. Что из меня получилось бы? Я не умел жить и никого не знал. Таких, как я, были сотни. Если бы Юдифь не встретила меня, я сидел бы сейчас на эстраде ресторана или вторым скрипачом в оркестре оперетты.
Габриель неподвижна. Юдифь словно застыла.
Речь Эрвина все проникновеннее:
— Юдифь происходит из высшего общества. Все блага жизни для нее привычны и естественны. У тебя нет критерия, чтобы увидеть Юдифь в истинном свете. Мы — из хорошего старинного рода, и о нашей юности я не могу сказать ничего дурного. Но эта ужасная узость, Бела, в которой мы выросли, эти суеверия, скованность, ограниченность! Мне почти стыдно за себя! Видишь ли, Юдифь показала мне иную сторону жизни!..
Габриель неподвижна. Юдифь тоже.
Эрвин настаивает:
— Кем я стал — я обязан ей… А мое искусство? Вот, читай сама!
Эрвин незнакомым, бесстыдным жестом лезет в карманы брюк и достает газетные вырезки. Но порыв ветра выхватывает их у него из рук и бросает в вихрь листьев и пыли.
Сестра изумляется собственным словам:
— За все, чем ты обязан Юдифи, Эрвин, мы должны быть ей благодарны. — В это мгновение Юдифь за ее спиной исчезает. Так долго находившаяся под угрозой, Габриель вздрагивает. Она не знает, ранена или нет.
Эрвин полон робкой нежности:
— Не думай, Габриель, что я забуду когда-нибудь, что́ ты для меня сделала.
Габриель неподвижна.
В голосе Эрвина слышны слезы:
— Ты жертвовала собой ради меня, где только могла. Ты вышла замуж за этого старика, надворного советника. Ты всегда держала меня на плаву, и, вероятно, делала такие вещи, о которых я не хочу знать.
Габриель смотрит на Эрвина.
— Почему ты так много говоришь, Эрвин? Я уже не в Берлине. Тебе пора идти, на углу ждет Юдифь.
Эрвин стонет:
— Что за бессмыслица! Что прошло — то прошло! Мы ведь только брат и сестра. Чего ты хочешь от меня? Если я тебе нужен, я всегда буду здесь!
— Ты больше не нужен мне, Эрвин.
Он бьет себя по лбу.
— Безумие, сентиментальное безумие! Разве оно уместно в этом городе?
О Эрвин, потускневший человек, тусклый, как закопченное окно, что ты знаешь о своей сестре? Догадываешься ли ты о чистом восторге, о воодушевлении, которое наполняет ее теперь, когда ты разрушил непреходящее? Догадываешься ли ты об ангельской свободе, окрыляющей ее? Можешь ли ты хотя бы спросить в своем пресытившемся, отупевшем рассудке:
— Что с тобой, Габриель? Ты плачешь?
Взгляд Габриели оттесняет Эрвина в туманную даль.
— Я? Плачу? Почему? Я только говорю тебе: прощай!
