Мужчина курил короткую трубку, держался в стороне, с важной серьезностью оглядывал стены и то, что на них висело, смотрел из окна — причем казалось, что, щуря глаза, он делил увиденное на разные по размеру картины. Слышны были только его громкие вдохи и выдохи, с трудом вырывавшиеся из лопастей носа. Я встречался с великим живописцем еще несколько раз, но не припомню, чтобы он произнес более пятидесяти слов. Зато до сих пор звучит у меня в ушах издаваемое им в знак одобрения или неприятия хрюканье и стоит перед глазами его кулак с огромным, выдвинутым наружу большим пальцем, которым он вырисовывал в воздухе широкие и затейливые иероглифы. Внушительный и впечатляющий жест истинного художника!
Не для удовольствия собрались мы в доме Саверио — летнем палаццо каких-то аристократов времен Ренессанса. Подготовка началась еще до появления хозяина дома. Я опускаю, разумеется, перечень картин, скульптур, сундуков, шкафов, дверей, тканей, парчи, бархата, драгоценностей многих столетий, что расположились в этом доме незаметно и скромно. Предмет искусства, прекрасная вещь, оказавшиеся перед нами случайно, внезапно возникшие на прогулке по городу, могут вызвать восторженное опьянение. К этому все-таки причастны случай, непредвиденность, радость открытия, интимность момента. Но музейному великолепию обычно сопутствуют заранее предполагаемое восхищение и вовсе непредусмотренная усталость. Каждая коллекция навязчива и оглушает. Однако сокровища Саверио обладали особенной красотой и изяществом. Даже знаменитый художник перед некоторыми произведениями отбрасывал свою самонадеянную безучастность. Тем не менее у меня почти ничего не сохранилось в памяти, так как сама личность Саверио будоражила и отвлекала меня.
Лунхаус не отходил от меня ни на шаг. Он, казалось, панически боялся, что новичок может уйти из этого помещения непосвященным и неразочарованным.
— На тот случай, если вы совсем ничего не знаете: ни дом, ни вещи ему, естественно, не принадлежат. Он — просто агент антиквара Барбьери. Продает в светском стиле и изображает богача и художника. Но это лишь поверхностный глянец. Весьма странная человеческая особь и тонкая штучка.
Мне претят клевета и слухи. В конце концов, мы были в гостях у человека, так строго нами судимого. Кому принадлежит этот дом со всеми его сокровищами, мне было совершенно безразлично. Я попытался уйти. Но Лунхаус, заметив, что сплетни действуют мне на нервы, только удвоил свои старания.
— Поймите меня правильно! Я вечно кручусь вокруг Саверио. Он настоящий уникум. Вы, надеюсь, не считаете меня моралистом, разоблачающим низкого афериста? Здесь нечего разоблачать, так как весь свет об этом знает. Однако, я думаю, вам интересны определенные культурные явления Италии. Ну, могу вам похвастаться, я провел основательные исследования. Старинные вазы, к примеру! Совершенно неисчерпаемая тема! Об этом вы должны роман написать. Я охотно предоставлю вам детали и сведения. Прекрасные здесь вещи, не правда ли?
В этот момент Лунхаус ощупывал своей хилой пятерней благородный рельеф. Неестественный жест, — словно кто-то схватился бледными пальцами за великолепные цветы. Лишь враг искусства, обладая такими руками, мог трогать ими полную жизни вещь. Он повторил:
— Прекрасные вещи! А я спрошу вас: что здесь настоящее, а что подделка? Ученые этого не знают, и даже дилетанты не знают. Решение выносят музейные бонзы, которые знают об этом меньше всех. Зато эти господа знают, сколько стоит в твердой валюте их экспертиза! Я, пожалуй, платил бы за фальшивые вещи больше, чем за подлинные. Какая гениальность кроется в этих нераспознанных подделках! Только представьте себе этакого молодца, который оказывается сегодня — Беллини-старшим, завтра — Тинторетто, Мантенья, Карпаччо или Донателло, потом — Микеланджело! Перенесите это в литературу! Кто из живущих ныне поэтов мог бы достоверно и без пародийности подделать, скажем, «неизвестную ранее» шекспировскую драму? Никто! Подумайте при этом, насколько неистощима Италия уже целое столетие! Снова и снова всплывает откуда-то, — молчу уж о более скромных божках! — «неизвестный» Тициан
[48]
, который торговцам и перекупщикам дает заработать сотни тысяч. Между тем сидит гениальный фальсификатор в бедной каморке и вынужден довольствоваться лишь скудной пошлиной. Я сам однажды навестил одного из этих великолепных юношей в его пещере. Это было в Касерте. Их никогда не отыщешь в крупных городах.
Если гости сновали группками вверх и вниз по лестницам и не слышали Лунхауса, то мне, прикованному к месту, его нашептывания становились все неприятнее, и я решил поставить финальную точку:
— Но господин Саверио не только коллекционер, а прежде всего художник!
Косой взгляд Лунхауса попытался сконцентрировать на мне всю свою насмешливость.
— Художник? Готов поклясться, что он за всю жизнь и двух раз кисть в руке не держал. Я сомневаюсь даже, что он может простую доску отреставрировать, с чего начинает карьеру каждый второй антиквар в Италии. Он такой же художник, как вы или я. Но в этом смысле мы его сегодня слегка попробуем на зубок.
Я быстро отошел от Лунхауса к другим посетителям, которые столпились перед скульптурой из дерева. То была Пьета раннего Ренессанса с угловатой Мадонной и трактирным Христом, который безо всякой точки опоры перекрещивался с ней по диагонали. Все взволновались. Примитивисты были тогда в моде. Даже знаменитость хрюкал и выдалбливал в воздухе выгнутым, изношенным в работе большим пальцем «ритм» деревянной скульптуры.
Я был уже так отравлен болтовней Лунхауса, что ничего не мог с собой поделать и против воли взглянул пристально на Саверио С. И действительно — так мне тогда представилось, — что-то подмигивающее и чрезвычайно лживое проявлялось во всем его существе. Он совсем не смотрел на Пьету. Она, казалось, так же мало его интересовала, как произведение искусства — служащего музея, что объясняет его посетителям, или как торгового агента — товар, который он продает. Напротив, он механически выказывал на лице ханжескую слащавость и гасил ее, как включают и выключают свет, и, в то время как его красивая рука нежными кончиками пальцев касалась складок одеяния мадонны, он глухо вздохнул, будто выражая соболезнование по случаю смерти, которая удручала нас всех:
— Чего все мы сто́им в сравнении с этим?
Лунхаус смотрел на меня. Я тоже уловил высокопарность, почти бесстыдство этой фразы.
Чай пили в ателье Саверио. Почему это помещение называлось «ателье» — непонятно, разве что из-за его обширности и высоких окон. Я прежде всего подумал бы о концертном зале. Там стояли рояль, фисгармония и несколько граммофонов. Но мольбертов, холстов, рам, палитр и всего остального, что относится к аксессуарам живописца, — не было ни следа. Зато перевязанный, готовый к отъезду багаж свален был кучей в углу, отчего настроение кратковременности, готовности к бегству царило во всем.
