— Ты лжешь, ты лжешь! Сам сын Божий, собственный Его любимый сын, предан был мучительной смерти, чтобы избавить нас!
Я не мог говорить дальше. Нежные голубые глаза доктора Грау остановились, улыбаясь, на мне. О, мне хотелось обнять и поцеловать его!
— Да, сын и посредник — именно так, — сказал он. — Во времена гармоничного первобытного мира сообщество сущностей жило в состоянии, так сказать, демонической анархии, а нашим Создателем они были сброшены в ад абстрактного авторитета. И человек — туда же, — этот глиняный паладин шаткого трона, тот, чье дыхание уже — умышленное убийство. Он не чувствует ничего, кроме своей греховности, ничего, кроме механической бессмысленности своего появления на свет, и потому страстно жаждет патетического «избавления», как претворяется в его устах постоянно нашептываемое ему в уши слово величественного Другого, дарующего свет освободителя, — слово, которое здесь означает «уничтожение». Иногда же кричащая об «избавлении» искусственная глина из-за шепота возвышенного суфлера-подсказчика становится валкой и слабой, и часовщик должен снова завести пружинку.
В одном таинственном месте лежит первая глиняная фигурка, человеческая конструкция, сохраняющая идею, и снова приходит время, когда она воплощается.
И затем зовется она Илия или Христос.
Моя голова упала на стол, и я пролил вино.
— Да, — продолжал доктор Грау, — человек оказывается абсолютно инородным телом и чуждым духом в этом мире, и эта чужеродность проявляется в нем даром абстракции и разумом, которые по видимости возвышают его над прочими существами и в самом деле позволяют над ними господствовать. Так господствует лишенная корней, вторгшаяся извне раса конкистадоров над покорными аборигенами.
Человек, чужак, живет, однако, в мире, который из-за возвышения одного духа над другими лишился гармонии и подвластен смерти, а человек тоже способен пребывать в мире, лишь принимая его судьбу и приспосабливаясь к нему.
Если подумать, первое заблуждение механика состояло в том, что его Адам в мире тяжести мог оставаться бессмертным. Нет! Этот Адам должен был приспособиться к законам размножения и смерти. Однако пока он привыкал к вещам, ряд поколений которых не восходил к «Творцу», перетекало и в него что-то от их святой крови; он скоро стал подобен привитому к одному из благородных деревьев плоду, и неуклонно ускользал из рук господина и мастера.
Но когда он приближается, сохраняя двойственность своей натуры, к ранее сотворенным и не созданным Творцом вещам, он манит демонов, отделившихся от этих заколдованных тленностью вещей, и заключенные в темнице Элохимы начинают бунтовать и жаловаться в груди Имени Того, кто держит их под стражей. А для тирана это — опасное время, так как порабощенные силы сотрясают стены тюрьмы; тогда прибегает он к своему плану, берется за свою фигурку, запертую за семью замками куклу, и посылает ее на землю, чтобы оторвать людей от манящей их природы и напомнить им об их предназначении, состоящем в оправдании их Творца!
Посланника же своего в «чистом случае» называет он Сыном и дает ему после осуществления деяния сгинуть в огне, чтобы снова хранить его за семью печатями.
Я попытался молиться, прочесть про себя «Отче наш». Однако вино и ужасные слова, услышанные мною, оглушили меня и не дали закончить. Доктор Грау снова взял меня за руку.
— Такой посланец — пророк Илия, о котором вы говорили!
Как раз историей того дня, когда появился Илия, я и занимаюсь в настоящее время. Ведь тогда в мире арестованных во Имя Божие демонов разразился один из тех кризисов, когда наделенный свойствами природы и духов автомат снова должен был воплотиться, чтобы, показав человечеству пример, вывести его на верную дорогу. Побежденные боги становились сильнее; тоскуя, взывали они к стихиям, которые когда-то были их спокойными и счастливыми идеями; противник был могуч в деле и его слово правды мягко вело чужаков, людей, к воссоединению с природой. Призыв к избавлению звучал все слабее, у человека пропадало желание оправдывать своего Творца и выстраивать мир по его тираническому образцу. Высочайший был в ярости, когда увидел, что вражда усилилась и его орудие, гениальная конструкция его мудрости, сражается на другой стороне. Он вынашивал месть. Чума, голод, мор и засуха приходили ему на ум изо дня в день. Так хотел он человека, своего взбунтовавшегося солдата, вновь принудить к повиновению.
А происходило это во дни Ахава
[80]
, сына Амри, царя Израиля, как записано в Третьей Книге Царств Ветхого Завета.
VI
Паломничество к Сатане
Свеча на нашем столе чадила. Пришел хозяин с ножницами и обрезал ее.
Я размышлял. Почему монашеская ряса не опалила мне тело? Что мне пришлось выслушать!
О, ночи в моей келье и вечно возвращающийся сон, когда вечный Бог в образе Троицы являлся мне в язычке пламени свечи!
Но это был злой Бог, злобный, властолюбивый Бог-деспот?!
И я должен в это поверить?
Да, я этому верил. Бился ли я в паутине колдовства?
Почему полюбил я страшного еретика за этим столом, почему наполняли меня его голос и облик дружеским чувством? Разве не было все, что он говорил, проклятием Богу и благословением Сатане?
И я жадно внимал им, мое сердце соглашалось с ними? Я — отверженный монах, которому и бежать нельзя было, и даже короткая молитва на уста не шла? Члены мои отяжелели от густого, необычного вина. Я смотрел на доктора Грау, который опять очнулся от новой слабости и, устремив страстный мальчишеский взгляд на мой рот, не способный ни сказать ничего, ни ответить, продолжал дальше:
— В то время два Элохима, томившиеся в темнице Высочайшего, окрепли и осмелели. С силой рвали они свои цепи. Люди служили им все вернее и охотнее, и на посвященных им мистериях избавлялись от ига абстрактного авторитета, достигали полноты жизни, радости и счастья.
Эти демоны звались на языке того времени Баал и Астарот
[81]
, были особенно дороги народу финикийцев и высоко им почитались. Этот народ был расой равнин и благого, плодородного, одухотворяющего Средиземного моря.
Их страна кишела большими городами, и главным из них был Сидон, огромный, обильный храмами и парками город с рынком, где продавалась добыча тысячи морей, от Офира до янтарного побережья Севера. Я так и вижу этот обширный рынок, размерами вдесятеро превышавший римский форум. В лавках, построенных из тончайшей древесины, в шатрах из огненно-желтых и пурпурных тканей стоят торговцы и продавщицы. Мужчины носят одеяния, похожие на бурнусы нынешних бедуинов, только окрашены они не в сверкающий цвет песков пустыни, а в разнообразные яркие и нежные цвета, и усеяны тысячами таинственных печатей, рисунков и символов. Женщины, даже матроны, не носят, кажется, под своими пеплумами иной одежды, кроме нежных рубашек из тонкого шелка или дорогой материи, сотканной из волокон растений с крупными цветами, таких как кувшинка и лотос, плавающие по ночному зеркалу озер. Солнце — яркое, и краски пылают. Между множеством лавок прогуливается гомонящая толпа. На столах свесив вниз перерезанные шеи, на красиво разложенных листьях латука и толстых стеблях петрушки лежит редкая дичь и домашняя птица. На лотках манят взор изящные стеклянные изделия со всей страны, животные и растительные эссенции в больших графинах и крохотных флакончиках. Торговец разбивает один флакон, и тотчас распыляется и испаряется пьянящее резким запахом масло, так что толпа разражается возгласами одобрения и топает ногами от восторга. Видно кишащую людьми карусель, помост, где труппа актеров, танцоров, заклинателей змей и провидцев готовится к выступлению. С первого взгляда ясно, что эта труппа большей частью состоит из иудеев, пришедших по широкой дороге через Ливан. Они бранятся друг с другом. Только трое заклинателей змей держатся особняком и молчат. Они принадлежат к другому, очень смуглому народу.
