Ее лицо белело во тьме, сияя серебристым блеском, а из ее уст изливалась, наподобие нежного сияния, еле слышная речь.
– Мне смешно, – сказала донья Илюминада, но то был безмолвный смех, – смешно потому, что я могу представить себе, какое у вас сейчас испуганное лицо, хоть я его и не вижу. Интересно, что за нелепая мысль пришла вам в голову? Наверное, вы подумали, что я сошла с ума? Хоть вы и храбритесь, но я-то знаю, что вы боитесь домовых и привидений, меня вам не провести. Друг мой, надо жить в реальном, а не выдуманном мире. Вот вы сейчас успокоитесь, и мы, как добрые друзья, продолжим нашу мирную беседу.
У Хуана-Тигра от страха зуб на зуб не попадал. Он пытался, но никак не мог разгадать смысл слов вдовы Гонгоры. Они казались ему таинственными, насмешливыми, горькими… И уж по крайней мере куда менее ясными, чем ее безжизненно-прозрачный девственный лик.
Отворилась дверь, и в дверном проеме показалось маленькое существо, лепечущее сквозь слезы:
– Сеньора Илюминада, миленькая, я от мамы. Мама просит, не можете ли вы дать в долг, ради Пресвятой Девы…
Вдова Гонгора зажгла керосиновую лампу, висевшую над прилавком, и Хуан-Тигр увидел, что у порога стоит смуглая худенькая девчушка лет шестнадцати, вся в лохмотьях, но с огромными, лучистыми глазами.
– Входи же, Кармина, – ответила ей донья Илюминада. – Как там твоя мама? Что тебе нужно?
– Мама все время, и днем, и ночью, сильно кашляет и хрипит, прямо грудь разрывается. Но доктор сказал, что она поправится, если будет пить лекарство, которое он прописал. А еще ей надо поставить пластыри на грудь и на спину, обвязав их шерстяной тряпочкой. Вот мама и прислала меня к вам за желтой шерстью из Прадолуэнго
[17]
– ей надо треть вары.
[18]
Она вам заплатит, когда выздоровеет и снова будет торговать на базаре овощами. А пока она совсем не встает и ничего не зарабатывает, у нас даже на хлеб нет денег.
Донья Илюминада достала с полки рулон шерстяной ткани, отмерила и отрезала от него кусачек.
– Вот тебе полвары, вдруг трети будет мало. И скажи маме, пусть не волнуется: когда поправится, тогда и заплатит. И возьми вот эти две песеты. Мало, конечно, но больше никак не могу, а меньше даст только человек с каменным сердцем.
Хуан-Тигр сунул руку в карман жилета и достал оттуда два реала медяками, отсчитав их Кармине монету за монетой.
– Я же говорила, что меньше даст только каменный, – сказала, улыбнувшись, вдова.
– Так это я, что ли, каменный? – мрачно спросил Хуан-Тигр.
– Сердце у вас каменное… Да не будьте же вы таким жадным, дайте ей хоть еще два реала.
– Сеньора, у меня больше обязанностей, чем у вас: вы живете одна, вы только для себя и стараетесь…
– Да, одна, только для себя и стараюсь… Так оно и есть, вы просто насквозь все видите, – пробормотала вдова, пристально взглянув на Хуана-Тигра.
– А насчет того, будто у меня сердце каменное, – возразил он, еще не вполне опомнившись после недавнего потрясения и потому не услышав намека в словах доньи Илюминады, – так я рад, что оно у меня каменное, а не из сливочного масла. И не думайте, что я жадный. Вот тебе, девочка, еще монетка. На, бери! Вот, сеньора, смотрите. Я это ей даю из милосердия, потому что, по моим понятиям, милосердие – это долг, а не слезливая жалость. А для того, чтобы исполнить этот долг, я прямо сейчас же и пойду к зеленщице Кармоне и не возьму с нее ни гроша – ни за осмотр, ни за лекарства. И пусть потом мне скажут, кто лучше лечит больных и кто лучше разбирается в медицине: я, простой знахарь, или те важные докторишки с дипломами.
Девчушка, пролепетав: «Дай вам Бог здоровья», уже собралась было уходить. Ей не терпелось поскорее вернуться домой, к матери, и отдать ей и шерсть, и Деньги.
– Подожди-ка, Кармина. Подойди сюда. Дай я тебя поцелую, – остановила ее донья Илюминада.
– Ах, сеньора, вы так добры: это для меня дороже и вашей шерсти, и ваших денег, – пробормотала девушка.
– А вы, дон Хуан, тигр вы этакий, разве вы ее не поцелуете? Дали деньги, так дайте и чаевые… – добродушно посмеиваясь, отозвалась вдова.
– Иди-ка ты с Богом, девочка. Не охотник я до всех этих телячьих нежностей, – нахмурившись, ответил Хуан-Тигр, волосатой рукой отстраняя от себя Кармину. А когда она ушла, Хуан с вызовом, будто бахвалясь, проворчал: – Никогда я не умел целоваться!
– Надо научиться, друг мой, если вы собираетесь жениться.
Зеленая кислота раздражения, которая в его душе, должно быть, уже смешалась с черной влагой гнева, чуть было не забурлила снова, но Хуан-Тигр, взяв себя в руки, притворился, будто до него не дошло, на что намекает вдова, и перевел разговор на другую тему:
– Сдается мне, что эта Кармона скоро помрет. Чахотка ее совсем подкосила. Когда легкие износятся, ничем уж не помочь – ни травами, ни настоями. Вот разве что выпить свежей бычьей крови…
– А Кармина останется сиротой бездомной. Никто-то ее не приютит, никто-то ее не пригреет… Бедняжка! До чего же мне ее жалко! Ах, дорогой мой сеньор дон Хуан! А ведь как вам было бы хорошо удочерить эту малютку: ведь они, девочки, такие ласковые, они так привязываются к тем, кто их воспитывает…
– Привязываются? Еще чего не хватало! Да пропади они пропадом! Им предать человека – это все равно что чихнуть! И попробуй их приструни – черта с два! Любую из них только пальцем помани – сломя голову побежит за первым встречным, вильнет хвостом, и поминай как звали!
Произнося эту филиппику, Хуан-Тигр уставился в пол: он не решался поднять глаза и взглянуть вдове в лицо. У него так и чесались пятки удрать отсюда поскорее, но он все никак не мог поставить точку в этом разговоре.
– Ну как, прошел ваш испуг? – насмешливо спросила вдова.
– Какой такой испуг? Скажете тоже! С чего бы это мне пугаться? – хриплым от волнения голосом ответил, зеленея, Хуан-Тигр.
– Я-то знаю, что вы ничего не боитесь – ни злых людей, ни опасностей. Вас пугает только выдуманное. Что ж, это так естественно для сильного человека, для настоящего мужчины. Вот только что вы вообразили себе, будто я… Право, мне и вымолвить-то трудно… Ну, была не была: будто я хотела женить вас на себе. Что же я сказала, что вы меня так превратно поняли? И как это такое могло прийти вам в голову? Какое безумие! С моей стороны, конечно… И все это из-за того, что я не умею напрямик, без околичностей, сказать, что думаю. Да разве же такая глупая, прямо-таки идиотская мысль могла мне прийти на ум, если я его еще не потеряла? Да поднимите же глаза, друг мой! И сейчас, когда светло, посмотрите на меня: видите, какая я старая и безобразная…
Хуан-Тигр послушно поднял свой взгляд, робко взглянув в лицо донье Илюминаде. И – странное дело – увядание и цветение, обычно друг от друга неотделимые, на этот раз проступили на ее лице особенно четко и контрастно, в то же время сливаясь почти до неразличимости, Маслянистый свет лампы придавал ее коже желтоватый оттенок, как у плотной бумаги, выжженной на солнце. Но через эту маску преждевременной и случайной старости пробивалась, сверкая в зрачках, пламенеющая, не тронутая временем юность, которая сохранялась в сердце вдовы, как молодое, крепкое вино, налитое в старые мехи.
[19]
На донье Илюминаде было платье из тусклого черного сукна, похожего на то, каким обивают гробы, но зеленовато-матовые руки, скрещенные на ровной, почти плоской груди, цветом своим напоминали нежную, свежую древесину только что ошкуренного ствола.
