В тот вечер, едва переступив порог дома доньи Марики, где его уже ждали, Хуан-Тигр сразу же сообщил, сияя от радости:
– Сегодня я получил письмо. От кого бы вы думали?
– От Коласа, – поспешно ответила донья Марикита.
– Какой там, к лешему, Колас! Вечно вы, сеньора, ляпнете что-нибудь не к месту, – раздраженно отвечал Хуан-Тигр, пощипывая мочку своего левого уха.
– О, простите, простите ради Бога… Я-то думала… Ведь у вас такое счастливое лицо… Так от кого же еще ему быть, как не от Коласа?
– От Веспасиано – от моего любимого, бесценного друга и брата, – с пафосом ответил Хуан-Тигр, картинно простирая руку.
– Ах, от Веспасиано! – воскликнула старуха. – Какие у него глазки – восточный бальзам! А усики – как у султана! Какие бедра, какие ноги! На них так и просятся малиновые шелковые штаны с кружевами – точь-в-точь как у Дон-Жуана! Нет, таких уж теперь и днем с огнем не сыщешь – не чета нынешним! Веспасиано – он из тех, прежних, каких было немало, когда я была молоденькой…
– Вот теперь вы говорили прямо как оракул. Вот именно: Дон-Жуан – ни отнять, ни прибавить. А в этом своем письме он подробно рассказывает мне о своих новых победах, или, лучше сказать, о своих проказах и проделках. Хоть намеками, но говорит он о какой-то хорошенькой барышне из наших краев. Короче говоря, живет она здесь рядом, по соседству. И где бы вы думали? Прямо здесь, около рынка! Девица она весьма спесивая: Веспасиано считает, что она пока зелена и лакомиться ею рановато, а потому пусть, мол, еще дозревает, как дозревает на чердаке, в соломе, сорванное яблочко. Вот Веспасиано и оставил ее здесь: пусть до поры до времени томится в тоске и в мечтаниях! А вот когда он сюда вернется то она уже будет мягкой и сочной, как финик, и сладкой, как мед. Интересно, кто же она, эта незнакомочка? Да нет на свете такой женщины, которая бы перед ним устояла! Все они падают от одного его взгляда, как комары в водку! Глупые женщины, много вы о себе понимаете! Тот, кто их обольщает, кажется им ангелом. Они думают, что могут его удержать, когда он проходит мимо. Они бросаются ему на шею, и глаза у них закрываются, как в обмороке. А откроют глаза – ищи-свищи его, он уже в объятиях у другой. Его, все равно что тень, не поймаешь. Да и то сказать: только тень они и обнимали. Ангел, райское блаженство! Нашли дурака! А то как же! Ну конечно, угрызения совести, раскаяние… Погибель для всех женщин. Месть за всех мужчин. Вот что такое Дон-Жуан! Помнится, будто я слышал, уж и не помню, от кого, что Дон-Жуан так сказал мавру Отелло: «Пусть из-за меня страдают они – жестокие и прекрасные. Пусть они терпят пытку любовью, чьей безвинной жертвой был ты сам. Правосудие! Правосудие! Есть Бог на небе, а я – пророк Его!»
– Боже, Боже, что за муки! – воскликнул дон Синсерато. – Помираем мы от скуки. Ха-ха-ха! Ну а Дездемона – разве она тоже не была безвинной жертвой? Эхем-эхем! Бедные мужчины, бедные женщины! Они имеют очи и не видят, имеют уши и не слышат, имеют уста – и не могут выразить, что хотят. Господи, Господи! Хороший же урок дал Ты им в назидание. А им хоть бы что. Внимайте же, безумцы! Те, кого вы называете слепыми, на самом деле видят лучше всех, потому что им и не надо света, а глухие и немые лучше всех говорят, потому что у них и молчание красноречиво.
Вслед за этим наступила такая прозрачная тишина, что можно было бы услышать, как осыпаются лепестки розы. Этой розой было сердце Эрминии.
Лекарь своей чести
Престо
Тот роковой день, приближение которого предчувствовала Эрминия (день, когда Хуан-Тигр должен был сделать ей предложение, а она – ответить ему отказом), так и не наступил. Проходили дни, недели, месяцы. Осень, заплатив свою дань принесенным урожаем, отреклась от своего владычества на земле в пользу суровой зимы, чья тирания была сметена анархическим натиском расцветающей царицы-весны. Смена времен года совершилась неощутимо и неотвратимо, естественно и плавно. Между одним днем и другим, между одной неделей и другой, между одним и другим временем года не было ни границ, ни резких переходов. Пролетавшие дни отличались друг от друга как листки отрывного календаря. День сегодняшний уже был днем вчерашним, и нельзя было определить, когда именно он начался и чем он отличался от предыдущего. Тот роковой день, приближение которого предчувствовала Эрминия, так и не наступил. И тем не менее казалось, будто он уже миновал – скорее всего потому, что миновал он незаметно и неслышно, доведя до конца начатую когда-то осаду, во время которой ни один день не прошел впустую. В какой-то из дней, ничем не отличавшийся от прочих, Эрминия изумленно заметила, что все уже считали ее невестой Хуана-Тигра, хотя он и не делал ей предложения, а она, следовательно, не имела возможности ему отказать.
В последнее время Хуан-Тигр был настолько горд собою, настолько переполнен чувствами, что он даже потолстел и подрос – по меньшей мере, так казалось. Он жил в лучшем из возможных миров, то есть в своем внутреннем мире. Он даже приобрел свойственное олимпийцам величавое достоинство, так что при взгляде на него приходили на память превышающие человеческий – рост статуи Юпитера. Только физиономия Хуана-Тигра никак не соответствовала классическому канону красоты. Внешний мир существовал для него лишь в качестве робкой копии его внутреннего мира, а действительность должна была подчиняться его желаниям – или же она будет испепелена одной из тех невидимых молний, которые он сжимал в своей деснице. Чем дальше текло неощутимое время, тем отчетливей Хуан-Тигр понимал, что любит Эрминию, и это понимание было таким простым, естественным и неотвратимым, словно он был влюблен в нее всегда и словно эта любовь была, само собой разумеется, взаимной. Сила, естественность и достоинство любви Хуана-Тигра таинственным образом передались донье Мариките, дону Синсерато и вдове Гонгоре. Казалось, что и они тоже давным-давно знали об этой любви, на которую Эрминии полагалось бы ответить такой же страстью.
Подобно тому как зимний туман скрадывал по ночам очертания окружавших Пиларес гор, а лучи весеннего солнца возвращали их на прежнее место (а ведь никто и не думал удивляться, увидев их вновь, никому и не приходила в голову мысль, будто они куда-то исчезали), так и люди, вошедшие в этот тесный дружеский кружок, обнаружив любовь Хуана-Тигра (любовь такую же огромную, крепкую, нерушимую и вечную, как гора), не только не удивились, но, как и сам влюбленный, сочли само собой разумеющимся и наиболее правдоподобным, что любовь эта существовала всегда, хотя прежде она скрывалась за пеленой скромности и благоразумия. Среди друзей Хуана-Тигра установилось нечто вроде молчаливого соглашения, как если бы все они единодушно полагали, что Хуан-Тигр и Эрминия были – по обоюдному желанию – помолвлены друг с другом, но оставались женихом и невестой дольше, чем это принято у порядочных людей. Трудно было с точностью установить, кто сказал об этом первым: то ли дон Синсерато намекнул, то ли донья Илюминада посоветовала, то ли донья Марикита попросила, то ли сам Хуан-Тигр поспешил это утвердить… Или, может быть, все они вчетвером в один голос сказали: «Это тянется слишком долго и без всякой видимой причины. Давайте назначим день свадьбы».
