Веспасиано было около тридцати пяти лет. Он носил черный сюртук, парчовый жилет и очень узкие облегающие брюки в клеточку. Его черные волнистые волосы, лоснившиеся от душистой помады, отражали, как в зеркале, окружающие предметы, а глянцевые, будто отлакированные, усики блестели, как потная кожа черного быка, разгоряченного любовной битвой. Все черты его нежно-смуглого лица были тонкими и правильными. Все, кроме губ – толстых, чувственных и влажных. Он был красив, как римский император эпохи упадка или как поднаторевшая в распутстве дама. Во многих женщинах он возбуждал нездоровое любопытство и непонятное влечение, что объяснялось не только двойственностью его облика (некоторые формы его тела были чисто женскими: двойной подбородок, выпуклая грудь и не менее округлые бедра), но и его вызывающими манерами, которые красноречиво свидетельствовали об его извращенной изнеженности и изощренной многоопытности. Так для гурмана начинающая дурно пахнуть, почти протухшая жареная куропатка – самое лакомое блюдо. Взгляды Веспасиано, которыми он будто осязал своих собеседниц, были словно упругие и прозрачные, как у кальмара, щупальца: тянувшиеся из черных дыр – из его зрачков, они, намертво стискивая свою жертву, нежно ласкали ее при этом. Женщины чувствовали, будто он раздевает их этими прозрачными, липкими и осторожными руками. Не имея сил сопротивляться, они ему покорялись, будто их связывало с Веспасиано тайное сообщничество или греховное наслаждение.
Охватившее Эрминию нетерпение уже достигло предела, когда внизу, в лавочке, вдруг захлопали в ладоши – наверное, покупатель. Старуха была вынуждена уйти, и Эрминия осталась с Веспасиано наедине. Эрминия встала. Веспасиано кинулся было обнять ее, но она, отвернувшись, чтобы не видеть этих зовущих, искушающих губ, протянула вперед руку, удерживая его на расстоянии. Эрминия сказала:
– Ты уже обо всем знаешь. Но обо всем ли? Я не давала ему согласия, да меня никто об этом и не спрашивал. Они сами все это состряпали, даже не поинтересовавшись моим мнением. Я не выйду замуж, я ни за что за него не выйду, даже если они потащат меня в церковь, привязав к лошадиному хвосту. Дожидаясь тебя, я умирала от тоски. Я боялась, что ты опоздаешь и не успеешь всему этому помешать.
– Это еще что за новости? Чему это я должен помешать?
– Моей свадьбе.
– Как это?
– Мы должны бежать. Ты возьмешь меня с собой.
Веспасиано расхохотался.
– Но ты же мне обещал, ты поклялся. Ты говорил, что любишь меня.
– Да ты и так все время со мной, золотко мое. Где бы я ни был, ты всегда здесь, в моем сердце. Конечно же, я люблю тебя, люблю безумно. Ни одна женщина не волнует меня так, как ты.
– Замолчи. Не надо лгать.
– Я тебя люблю безумно, и поэтому безумствовать буду именно я. Но я еще не настолько повредился в уме, чтобы позволить безумствовать тебе: то, что ты предлагаешь, – это безумие.
– Если так, между нами все кончено. Я покончу с собой. Да-да, покончу, ты меня еще не знаешь.
Веспасиано снова расхохотался, словно бы давая этим Эрминии понять, что уж он-то слишком хорошо ее знает. Он прекрасно понимал, как это ее раздражает. А в раздражении она уже собой не владела. И Веспасиано, чтобы усилить эффект, бросил снисходительную реплику, которая должна была больно задеть самолюбие Эрминии, смутить, поработить, лишить воли:
– Да что ты понимаешь, глупенькая провинциалка! – Выдержав необходимую паузу, Веспасиано продолжал: – Ты говоришь, все кончено? Как бы не так, только теперь все по-настоящему и начинается… Да разве мы с тобой когда-нибудь могли подумать, что все будет складываться в нашу пользу – и складываться так удачно? Какого муженька ты подцепила! Не муж, а слепая тетеря. Другого такого не найти. У него и денежки водятся, и дело идет к старости, и сам он на тебе помешался. Да ты им можешь вертеть, как тряпичной куклой! И вдобавок ко всему этому здесь, на рынке, он мой самый лучший друг. Чего же нам с тобой еще желать, моя птичка?
Эрминия резко повернулась к Веспасиано и, с ненавистью посмотрев ему прямо в глаза, презрительно бросила:
– Он честный человек. Он настоящий мужчина, а ты – негодяй.
Пока Эрминия говорила, ее глаза были прикованы к блестящим, маслянистым губам Веспасиано, которые ее гипнотизировали. Она попалась, как беззаботная птичка, лапки которой увязли в разлитом клее. Веспасиано, дожидавшийся этих слов, сказал ей:
– Так вот именно поэтому ты меня любишь. И будешь любить всегда.
Эрминия, не успев ответить, очутилась в его объятиях. Веспасиано прижался к ее губам, и его поцелуй, как расплавленное железо, растекся по всему ее телу, прожигая его насквозь.
Эрминия обессилела, но вскоре, собравшись, пришла в себя. Откинув назад голову и прикрыв веки, она процедила сквозь зубы, сдерживая рыдания:
– Да будет проклят твой рот, яблоко соблазна.
Разливаясь мелодическим «пьяно», Веспасиано уже не говорил, а пел, наклонившись к уху Эрминии:
– Я люблю тебя, люблю, люблю… Я люблю тебя, моя султанша, и потому не связываю ни тебя, ни себя. Никаких уз. Одно дело муж, и совсем другое – возлюбленный. Одно дело естественное, другое – сверхъестественное. Одно дело однообразно-скучные будни, когда нужно делать то, что положено, и совсем другое дело – безграничная свобода праздника. Одно дело хлеб наш насущный, и совсем другое – сладости и лакомства. А ты, дурочка моя, хотела бы, чтобы все дни были воскресеньями, а каждое блюдо – десертом? Нет, так не годится: тогда тебе скоро все надоест, все приестся. И никаких обещаний, царица ты моя Савская. Тем-то и отличается настоящая любовь, что она свободна. Я предлагаю тебе настоящую любовь, которая сделает твою жизнь сплошным весельем. Я люблю тебя, люблю, люблю, бесценная ты моя жемчужина! И больше люблю тебя такой, замужней. Скоро ты, моя жемчужинка, станешь пленницей этой безобразной, шершавой и грубой раковины, но это лучше, чем быть в руках у купца или сверкать на прилавке. А так, замужем, ты моя, моя, моя…
На лестнице послышались шаги старухи, и Веспасиано, забрав свои товары, спустился вниз, к Хуану-Тигру.
Иудеи в пустыне, алкавшие манны небесной, не смотрели на небо с большим нетерпением, чем Хуан-Тигр – на Веспасиано.
– Ликуйте! Радуйтесь! Веселитесь! – возопил коммивояжер, сжимая в объятиях Хуана-Тигра, сгоравшего от нетерпения. – Я с ней поговорил. Это просто невероятно! Она все равно что драгоценная жемчужина, а вы – раковина этой жемчужины. Берегите же ее как зеницу ока. Радуйтесь, радуйтесь, дорогой мой дон Хуан, радуйтесь и ликуйте. И как это вам удалось ее так охмурить? Бедняжка так влюблена, что дальше некуда. Я бы сказал, что это просто девяностоградусная любовь, от которой можно свалиться мертвецки пьяным.
Хуан-Тигр зажал рукой рот Веспасиано, у него не было сил слушать дальше. От волнения у Хуана-Тигра начало ломить в груди, словно там трещали ребра, а его глаза заволокло туманом.
В тот же вечер в театре де ла Фонтана состоялась премьера «Лекаря своей чести». В ложе сидели донья Марикита, Кармина, Эрминия и Веспасиано. Донья Илюминада никогда не посещала увеселения и спектакли.
