– У вас, похоже, в горле пересохло, друг мой, – заметила вдова Гонгора.
– Если там и пересохло, так только потому, что мне еще много чего надо сказать. А теперь ваша очередь говорить. Так я прав? Да или нет?
– Я согласна с каждым вашим словом. Все, что вы сказали, – это святая правда – ни отнять, ни прибавить, – созналась донья Илюминада.
– Ну как, Колас, теперь ты понял? Видишь, и донья Илюминада в конечном счете тоже осуждает ваши отношения. Так что я надеюсь, что в самое ближайшее время ты исправишься и поступишь как порядочный человек. Вот тогда тебе и простится то, что ты подавал дурной пример, осуждаемый благонамеренными людьми.
– Откуда вы это взяли, друг мой? – спросила вдова. – Да, я согласна с тем, что вы сказали. Конечно, согласна. Но тем не менее я согласна и с тем, что и все сказанное Коласом не лишено самых серьезных оснований. Вы представляетесь мне мощным дубом. Когда налетает ветер, дуб шумит, но все-таки остается стоять на месте: скорее он расколется, но не даст ветру вырвать его с корнем. А Колас – это пальма, которая гнется под порывами ветра, касаясь макушкой земли и пыли. Но и ее тоже не вырвать с корнем. И не сломать.
– Сеньора!.. – изумленно воскликнул Хуан-Тигр. – Если я говорю, что белое – это белое, а Колас говорит, что это черное, то как же вы можете утверждать, что…
– Я утверждаю, что существует и белое, и черное. Разве оттого, что существует белое, не должно существовать черное? И наоборот. Колас показывает мне на черное и говорит, что это черное. И я говорю, что с ним согласна. А вы, показывая мне на белое, говорите, что это белое. Что ж, я соглашаюсь и с вами.
– Да, ну так мое – оно белое, а у Коласа оно черное.
– Не совсем так. И белое, и черное одинаково существуют; в том и в другом – правда жизни. Так что давайте оставим каждому его правду – лишь бы в нее искренне верили. Оставим, даже если наша правда кажется нам красивей и благородней. На мой вкус, ваша правда красивей, чем правда Коласа. Красота – это тоже правда. То, к чему стремитесь вы, – это идеал. А идеал – это такая правда, которая встречается так редко, что она почти не соприкасается с действительностью. А расхожая правда, правда на каждый день – она более скромная и, похоже, не такая опасная: следуя ей, люди гораздо реже совершают непоправимые ошибки.
– Я вам сейчас докажу, что вы серьезно ошибаетесь, – возразил ей Хуан-Тигр.
– Нет, хватит на сегодня доказательств, – ответила вдова. _ Давайте пока оставим все как есть.
– А то что Колас подает дурной пример?
– В этом я с вами совершенно не согласна. Колас подает прекрасный, достойный подражания пример, но только тем, кто в браке несчастлив. Случай с Коласом похож в своем роде на случай с сеньором Маренго. Сеньор Маренго обходит церковь стороной. О нем говорят, будто он еретик, безбожник, атеист, масон и все такое. Короче, в смысле убеждений нет человека хуже. Но на самом деле сеньор Маренго живет как настоящий святой. Он верный, преданнейший супруг, прекрасный, нежнейший отец. Он ни о ком не говорит плохо – даже о многочисленных клеветниках, бранящих его понапрасну. И уж тем более он никому не делает зла. И даже наоборот: все знают, как он любит и жалеет несчастных, все видят, как он им благотворит. И в довершение всего, он знаменитый ученый, профессор, которому другие ученые воздают пышные почести, восторженно отзываясь о нем в газетах, выходящих в других городах и далеких странах. А еще смеют утверждать, что сеньор Маренго подает дурной пример, хотя на самом деле его безупречная жизнь – это молчаливый укор фарисеям и лицемерам! Кажется, будто самой своей жизнью он говорит им: учитесь у меня – вы, которые кичитесь тем, что исповедуете истинную веру и святое учение. Вера без дел мертва… Ну так вот, как сеньор Маренго – это безмолвный упрек благочестивым лицемерам, так и Колас с Карминой, с их безупречной любовью, с их добровольным подчинением друг другу, – это неусыпная совесть, которая без слов порицает тех, кто несчастлив в браке. Так что давайте пока оставим все как есть.
Тут Колас вышел, ничего не сказав. И тогда вдова объяснила Хуану-Тигру:
– Глупенький, они же поженятся, обязательно поженятся. Настанет такой день, когда они оба почувствуют, что им необходимо позолотить, освятить и украсить цепь той любви, которой они прикованы друг к другу. Ну а если эта цепь будет их душить, будет им мешать, если в один злосчастный день они почувствуют, что она им противна? Тогда лучше бы они не были женаты. А теперь я задам вам вопрос совсем из другой оперы: скажите-ка мне, сеньор дон Хуан, у Эрминии все та же служанка, которую она наняла позавчера, или она ее уже уволила?
– Ох, сеньора, лучше вы мне об этом и не говорите! За пятнадцать дней она уволила девять служанок! И еще учтите, что прежде, чем нанять одну служанку, Эрминия откажет пятнадцати, а то и двадцати соискательницам! Это просто какое-то паломничество! Все это капризы и причуды Эрминии, которые я объясняю ее положением.
– Но почему же она их увольняет? Они плохо работают?
– Как бы не так! Этого она не принимает в расчет. Все дело в том, насколько они хорошенькие.
– Ах, Боже мой! – усмехнувшись, воскликнула вдова. – Что, Эрминии вздумалось вас ревновать? Но, сеньор дон Хуан, как же так? Седина в бороду – бес в ребро? Ага, так, значит, теперь вам уже начали нравиться служаночки?
– Эй, сеньора, полегче-ка! На самом деле это совсем не то, что вы думаете, представьте себе, как раз наоборот…
– Ага! Так, значит, Эрминия ревнует вас не потому, что вы заглядываетесь на служаночек, а потому, что служаночки не скрывают, что вы им нравитесь? Ну как, я угадала?
– Я же вам сказал, что все как раз наоборот. Видите, я покраснел: стыдно мне говорить такие вещи… – И действительно, кожа Хуана-Тигра приобрела зелено-коричневатый оттенок. – Дело в том, что у Эрминии (никому на свете, кроме вас, я не решился бы в этом признаться) появилась навязчивая идея, будто мне для того, чтобы стать настоящим мужчиной, не хватает только одного – чтобы, кроме собственной жены, мне чуть-чуть нравились и все остальные хорошенькие женщины. Ей хочется, чтобы время от времени я приударял за какой-нибудь женщиной, строил ей куры и даже разок-другой согрешил. Вот именно потому, нанимая служанок, Эрминия из каждых двадцати кандидаток выбирает самую хорошенькую. Но вот проходит несколько дней, и она замечает, что я плюю на эту красоту и не гляжу на эту служанку. И что же? Эрминия тут же и выставляет бедняжку на улицу. Теперь это – чтобы я чуть-чуть согрешил – уже стало вопросом ее самолюбия: она говорит, что не будет совершенно, ну совершенно счастливой до тех пор, пока я ей не изменю, но, конечно, так, по мелочи, по пустякам. Все это капризы и причуды Эрминии, которые я объясняю ее положением.
– Бедняжка! Как я ее понимаю! – пробормотала донья Илюминада, опуская ресницы.
– Нет уж, сеньора, погодите. Ничего-то вы не понимаете! Впрочем, я и сам тут ничего не понимаю, да и никому этого не понять. Каждая женщина – это загадка. Я догадываюсь, куда вы клоните. Вы думаете, что, хотя Эрминия и чиста, как горностай, но коли уж она однажды слишком далеко улетела от своего гнезда и побывала в когтях у одного ястреба, то, следовательно, она не может не испытывать каких-то угрызений совести, беспокойства и раскаяния, которые мешают ей быть совершенно счастливой. Она думает, что будет счастлива только тогда, когда и я совершу какой-нибудь грешочек, Вот тогда, мол, оба мы окажемся в одинаковом положении и будем один другого стоить. Так что, если вдруг я как-нибудь окажусь не в духе и припомню ей ее прошлое (не дай Бог, чтобы такое случилось!), она тоже будет вправе обвинить меня в еще большем грехе. Это вы понимаете? Вам тоже так кажется?
