Я вышел к заднему крыльцу И здесь — покой и тишь. Входные двери настежь. На пороге, прислонившись к косяку, застыла женщина, казалось, созерцавшая усеянную звездами полоску неба.
Не стану утверждать, что сразу же ее узнал. Но что-то в ее чертах и тайном зове, исходившем от нее, внезапно всколыхнуло сердце. Отбросив всяческие опасенья, я открылся и подошел к ней.
Меня завидев, она чуть повернула голову и двинулась навстречу каменной походкой, пощуриваясь в сумеречном свете. Эти глаза и волосы, слегка разомкнутые губы и худенькие плечи, казалось, заключали неистовую силу воли. Эта нервозная рука, беспомощно опущенная долу, и платье с кружевом, муаровая шаль, и ожерелье из топазов, и даже крошечная диадема — все было столь знакомым, что обмануться я не мог. С каждым шагом предчаяние сердца, моя надежда перерастали в твердую уверенность: Лючия! Воистину Лючия, а не отвратное виденье той далекой ночи. Тогда, конечно, я не подумал, что эта юная особа не может быть оригиналом старинного портрета, — сотня причин мне говорила о другом. Нас разделял какой-то шаг, а я, я только на нее смотрел, не в силах проронить и слова.
Как ни странно, она, должно быть, тоже меня узнала, поскольку не выказала удивленья и пребывала в полной неподвижности. Молча она взирала на меня из сумерек сверкающим, бездонным взглядом. Всем существом я ощутил тот взгляд; разгоряченный, притягательный, немного мрачный и печальный и в то же время нежный и растерянный. Лишь грудь ее взволнованно вздымалась от внутреннего трепета: я слышал частое дыханье в тишине. И чудилось, что я узнал его: то самое дыханье, что долетело до меня однажды ночью в спальне. Повеяло его особой свежестью, столь дорогой и близкой.
Но вот ее глаза блеснули гневом. Она заговорила голосом, исполненным высокомерия:
— Что вас так поразило, сударь? Возможно, сходство с моею матушкой, графинею Лючией, чей облик вам, верно, памятен по старому портрету? Иль вам не терпится порасспросить меня о батюшке, графе… — Она упомянула род, о коем мне приходилось слышать в тех краях; похоже, его здесь уважали и побаивались. — Тому неделя, сударь, как он почил. Своими собственными руками я предала его земле, там, — Лючия указала мне в глубь сада, — подле женщины, которую мой батюшка любил всю жизнь, как любит и поныне. А вы, милейший, сопричастны его смерти. Вот и развеялись, — прибавила она презрительно, — загадки, вас волновавшие настолько, что вы осмелились проникнуть под наш священный кров. Ступайте, сударь, — закончила она, притопнув ножкой, — теперь вы все узнали. Ужели не за этим вы вернулись?
Сдавалось, она вот-вот расплачется, по — детски, от негодования. Но вместо этого она вдруг изменила голос, уже не величая меня сударем, и продолжала без видимого перехода ласковым, умильным тоном, в котором прозвучала безграничная заботливость. Тот голос, благозвучный и глубокий, был настоящим голосом Лючии.
— Уже ночь, и ты устал, дорогой. Ты ранен, тебе больно? — Она погладила мою повязку. — Пойдем, пойдем же в дом, мой милый. — Легонько подтолкнув меня, Лючия бросилась вперед и крикнула: — Мак, Йошуа, он вернулся!
Гигантскими прыжками собаки ринулись к порогу. В нескольких шагах от нас они остановились, порыкивая на меня недружелюбно. Лючия опустилась на колени и обняла их за головы. Волосы ее неудержимо разметались по плечам широким пологом. Тонкие и бархатистые, они казались мне живыми и непокорными; и я невольно вздрогнул: спутанные пряди извивались, точно встревоженные змейки.
— Ну, будет, будет вам, глупышки, вы не должны его так встречать, — приговаривала она напевно, лаская псов и прижимаясь к ним щекой. — Что это вы на него взъелись? Ах, злючки, так-то вы меня любите…
Она как будто позабыла обо мне. Наконец Лючия встала, откинула за спину волосы и, глядя на меня с ошеломляющей холодностью, заговорила неожиданно визгливым голосом с какой-то неестественной усмешкой:
— Уж вам-то, сударь, ведомо, что этот дом по части угощенья не богат. Коль вы проголодались — не обессудьте. Коль утомились — просим отдохнуть… Милый мой, я хочу сама приготовить тебе ужин и постелить постель… пойдем со мной. А хочешь, я перевяжу твою рану? Не бойся, я умею. Ну, пойдем, пойдем. — И она направилась к покоям. Но тут же резко обернулась, подошла вплотную, задумчиво взглянула на меня в упор, изящным пальцем обвела мне рот, заботливо дотронулась до перепачканных штанов и прошептала: — Борода. — (У меня и вправду отросла густая борода.) Затем, нахмурив брови, топнула ногой. — Так проходите! Останься здесь, я все подам сама, сядь там, — и показала мне на круглый стол. Она исчезла за одной из внутренних дверей. Зачастую ее движения и жесты были нарочито резкими, слова же то и дело прерывались короткими смешками, от которых кровь стыла в жилах…
Я был в смятении: как, неужели эта несчастная умалишенная и есть Лючия? По странной логике разгоряченных чувств я и не думал проводить различия меж матерью и дочкой. Оно казалось мне излишним, даже надуманным, каким-то вздорным розыгрышем, ничтожною причудой этой жизни. Без колебаний дочь я называл по имени ее покойной матери. Или отталкивающей химеры.
Но почему взлелеянный мной образ упорно оборачивался в этой жизни то мерзким призраком, то существом, в котором свет разума уже угас? Однако истинный, мой образ той Лючии все явственнее воплощался для меня в словах и жестах этой женщины, как будто нынешнее помутнение ее рассудка было скоропреходящим; сама она — отнюдь не падший ангел, а лишь заблудший, и я еще смогу освободить ее от этого заклятья, и собственным терпением, любовью, добротой и силой жертвенной и чудодейственной любви я помогу Лючии обрести себя и принесу ей заповеданное счастье… Весь поглощенный этой пылкой думой, я размышлял, откинувшись на спинку стула, и ждал, что будет дальше.
Вскоре она явилась снова. Собаки сопровождали свою хозяйку, как некогда ее отца. Скажу попутно, что в отношении последнего я начинал испытывать мучительные угрызенья совести. Я обещал себе, что по возможности узнаю все обстоятельства его кончины. Дух старика, как наваждение, присутствовал повсюду, он ощущался и в чертах, и в поведении Лючии.
Она несла еду на двух тарелках, которые поставила передо мной. С суровым ликом села супротив, точь-в-точь как батюшка, воззрилась на меня и вкрадчиво заговорила — покрылись томной поволокой блестящие глаза:
— Вы думаете, я сумасшедшая? Советую вам остеречься поспешных выводов, мой друг. Ты думаешь, что я безумна, ты, мой любимый! Но почему? Я не безумна, не безумна… — Лючия всхлипнула и затрясла упрямо головой. — Безумна? Почему бы нет? Иначе как бы я все схватывала на лету, и как в ночи ловила бы я всякий звук и шорох затаившихся подземных тварей, как узнавала бы по запаху людей, животных, вещи? О, как все отдается здесь и здесь… — Лючия ударяла по груди и лбу, — какие это муки!.. Видишь эту руку и эти голубые вены? Я чувствую, здесь, здесь… Куда ты смотришь? Ближе к кисти. Я чувствую и ясную погоду, и ненастье, но нет, все чувствуют погоду по руке… Какое: я чувствую, как в том лесу упало дерево под грузом снега! А здесь, в висках, я чую ветер, даже тот, что задувает высоко в горах или на дальних склонах… Все чувствую, все слышу! Я различаю шум, который кто-то лишь хотел поднять, но не поднял… Я чую запах мертвецов, но не тяжелый смрад, а их благоуханье. И я не в силах это объяснить. Caput mortuum, imperet tibi Dominus… — заверещала вдруг она гнусавым голосом концовку заклинания, услышанного мною в ту памятную ночь. — Ха-ха, ты испугался, правда? Все слышу, все! Я слышу каждый жест, а он еще не сделан, и слово каждое, а ведь оно еще не сказано; и мысль, ха-ха! И не надейтесь, сударь! Безумна, почему бы нет? — Сорвавшись с места, она пустилась было в пляс, визгливо подпевая самой себе, да так, что у меня сжималось сердце. Потом, усевшись: — Помешанная! Вот на тебе-то я и помешалась: разве говорят не так?
