— Итак, ты не желаешь признавать его ни в лицо, ни по имени, мой добрый мастер Бартлет? — подступился епископ с другой стороны.
Однако Бартлет Грин лишь глухо прорычал:
— Хотите, чтобы я признал за своего этого труса, которого вы мне подбросили в гнездо прямо из пелёнок, ещё необсохшим, мастер кукушка! Ничего не имею против, чтобы пропустить вперёд через ваши закопченные от горящей смолы райские врата этого скулящего щенка, вот только я не вы, папаша Боннер, и не надо в обмен на такую пустячную услугу вешать мне на шею всяких дерьмовых баронетов под видом закадычных друзей!
— Заткни свою поганую пасть, проклятый висельник! — рявкнул внезапно епископ, терпению коего пришёл конец. И вот уже за дверями камеры многозначительно позвякивает оружие. — Смола и дрова — это недостойно такого, как ты, порождения Вельзевула! Тебе бы надо соорудить костёр из ковриг серы, дабы ты ещё здесь, на земле, вкусил от тех радостей, кои уготованы тебе в доме отца твоего! — вопил красный как рак епископ, скрежеща от ярости зубами с такой силой, что слова буквально застревали в его ощеренной пасти.
Но Бартлет лишь рассмеялся своим резким гортанным смехом и, уперев в нары не знающие покоя изуродованные руки, от одного вида которых мне стало не по себе, принялся раскачивать свой корпус взад и вперед.
— Брат Боннер, ты ошибаешься! — посмеиваясь, поддразнивал он. — В моём случае с серой, на целительные свойства коей ты, мой дорогой эскулап, возлагаешь столь большие надежды, делать нечего. Серные ванны хороши для французов; при этом я вовсе не хочу сказать, что сей источник здоровья может повредить такому любителю прекрасного пола, как ты, хо-хо, но заруби себе на носу, мой цыпленок, там, куда тебя вознесут, когда придет твой час, запах серы ценится не меньше, чем мускус или персидский бальзам!
— Признавайся, свинорылый демон, — ревел епископ Боннер голосом льва, — этот баронет Глэдхилл — твой сообщник по убийству и грабежу, или…
— …или? — откликнулся Бартлет Грин насмешливым эхом.
— Тиски для пальцев сюда! — прошипел епископ, и вооруженная стража ворвалась в камеру.
Тогда Бартлет с жутким смехом поднял правую руку, показал её всем, затем сунул оттопыренный большой палец глубоко в рот и одним сокрушительным сжатием своих мощных челюстей откусил его у самого основания; потом, вновь разразившись издевательским хохотом, выплюнул его епископу в лицо, так что кровавая пена забрызгала щеки и сутану остолбеневшего священнослужителя.
— На! — проревел Бартлет Грин, захлёбываясь своим инфернальным смехом, — забирай, сунь его себе в… — И тут он изверг на епископа такой поток площадной брани и оскорблений, что воспроизвести их здесь, даже если бы моя память была в состоянии удержать хоть малую толику этих проклятий, просто не представляется возможным. Суть их в основном сводилась к тому, что Бартлет во всех подробностях описал Его преосвященству, как по-братски будет заботиться о нем «с того света», вот только вознесется вместе с пламенем костра к «Зелёной земле». (Что за землю имел он в виду?) И отблагодарит его не смолой, не серой — о нет, за зло он воздаст добром и пошлет ему, сыну своему возлюбленному, дьяволиц самых благоуханных и неотразимых, ради прелестей которых сам император не побрезговал бы французской болезнью. И будет ему уже здесь, на земле, каждый час то дьявольски сладок, то дьявольски горек, ибо там… — …там, мой птенчик, — примерно так закончил свое мрачное пророчество Бартлет, — там ты запоёшь по-другому — воем завоешь и в своей адской трясине будешь смердеть в угоду нам, принцам черного камня, коронованным абсолютным бесстрастием!
Мое перо бессильно передать игру коварных мыслей, шквал бушующих страстей или хотя бы тени панического ужаса, которые во время этого сизигийного прилива проклятий, сменяя друг друга, пробегали по широкой физиономии епископа Боннера. Этот крепкий мужчина, казалось, врос в землю; за ним жалась по тёмным углам кучка стражников и подручных палача; все они были охвачены суеверным ужасом: «белый глаз» мог навести порчу и сделать несчастным на всю жизнь.
Наконец сэр Боннер пришёл в себя, медленно отерся шёлковым рукавом и произнес почти спокойно, даже как-то устало, однако в голосе его слышалась нешуточная угроза:
— Старо как мир. Я вижу, методы злого ворога и прародителя лжи не меняются! Ничего нового ты мне не открыл, проклятый колдун. Но теперь по крайней мере мне ясно, что тянуть дальше нет смысла: светило небесное не должно марать свои лучи о такое исчадие ада.
— Пшёл вон, — коротко и предельно брезгливо бросил Бартлет, — прочь с глаз моих, ты, пожиратель падали! Воздух, которым ты дышишь, смердит!
Епископ властно взмахнул рукой, и стражники двинулись на Бартлета. Тот, однако, сжался в комок, откинулся на спину, а свою обнаженную ногу выставил им навстречу… Стража резко отпрянула назад.
— Смотрите, смотрите, — цедил он сквозь зубы, — вот он, «серебряный башмачок», который подарила мне Великая Мать Исаис. Пока он у меня на ноге, ни страх, ни боль не властны надо мной! Я не подвержен этим недугам карликов!
С ужасом я увидел, что на его ноге отсутствуют пальцы; голый обрубок действительно напоминал тупой металлический башмак: серебристая лепра, сверкающая проказа, разъела ступню. Как у прокаженной из Библии, о коей сказано: «Покрылась проказою, как снегом…»
[25]
— Проказа! — завопили стражники и, побросав копья и наручники, без ума от страха, устремились к узким дверям камеры. Епископ Боннер стоял белый от ужаса, колеблясь между гордостью и страхом, так как серебристая лепра почитается учеными специалистами за болезнь чрезвычайно заразную. И вот медленно, шаг за шагом, стал отступать тот, кто пришёл насладиться своей властью над нами, несчастными заключенными, перед Бартлетом, ползущим на него с вытянутой вперед заразной ногой и непрерывно изрыгающим хулу на высшее духовенство. Конец этому положил епископ — особой храбрости тут не потребовалось; поспешно шмыгнув к дверям, он прохрипел:
— Сегодня же зараза должна быть выжжена семикратным огнем. Ты тоже, проклятый сообщник, — это уже предназначалось мне, — попробуешь пламени, которое избавит нас от этого чудовища; мы предоставим тебе возможность хорошенько попытать свою погрязшую в грехе душу, быть может, хотя бы костёр отогреет её и поможет вернуться на праведный путь. Не вешай носа, у тебя ещё все впереди, с нашей стороны было бы величайшей милостью, если б мы предали тебя огню как простого еретика!
Таково было последнее благословение, которым напутствовал меня Кровавый епископ. Признаюсь, эти слова в считанные мгновения провели меня через все бездны и адские лабиринты страха, на которые только способно человеческое воображение; ибо если о Его преосвященстве говорят, что он владеет искусством убивать свою жертву трижды: первый раз — своей усмешкой, второй — словом, третий — палачом, то это в полной мере соответствует истине, так как уже дважды он меня подверг мучительнейшей казни, и лишь необъяснимому чуду обязан я своим спасением от третьей смерти, в руках заплечных дел мастера…
