А так как я всё ещё колебался, не морочит ли меня в самом деле сатанинская прелесть, то вчера, в отсутствие Гарднера, принялся заклинать духов во имя Отца, и Сына, и Святого Духа явиться мне и сказать, какими сведениями располагают они о некоем Бартлете Грине и не водят ли с ним дружбу, находя его достойным своего товарищества. В воздухе раздался странный свистящий смех, который меня вначале озадачил, однако потом духи с шумом великим стали проявлять недовольство моей подозрительностью, жуткие, как по металлу скрежещущие голоса, исходя от стен, пола и потолка, повелевали мне избегать отныне какого-либо общения с этим нечестивым посланцем Исаис Чёрной; позднее, в присутствии моих старых друзей Гарри Прайса и Эдмонда Талбота, они в знак всеведения своего сообщили мне тайну, которая была известна лишь мне одному и которую я скрывал даже от моей жены Яны. В заключение они запретили мне питать какое-либо подозрение касаемо обитателей иного мира и сказали, что мои мерзостные шашни с Бартлетом Грином могут быть искуплены лишь полным и бесповоротным отказом от всего, связанного с этим исчадием ада, и прежде всего от того угольного кристалла или магического зеркала, который он мне подарил в Тауэре и который я должен был в знак раскаяния собственноручно предать огню во имя Господне.
Это был мой настоящий триумф над Гарднером, он лишь угрюмо молчал, когда я рассказывал ему, что повелели мне духи. Так и не проронил ни слова, но мне это было безразлично, ибо в душе я уже отказался от него. А сегодвя с утра, исполняя принесенную клятву порвать со всем, что могло напоминать Бартлета Грина или быть связанным с ним, я извлёк из тайника угольный кристалл и на глазах Гарднера сжёг его на сильном огне. К моему немалому удивлению, лаборант и бровью не повёл — задумчиво, с серьёзной миной наблюдал, как отшлифованный уголёк ярко вспыхнул зелёным пламенем и бездымно сгорел, не оставив после себя ни малейшего следа шлака или пепла.
Уже на вторую ночь явилась мне издевательски ухмыляющаяся физиономия Бартлета Грина; думаю, своей ухмылкой он пытался скрыть ту ярость, которая бушевала в нём, ведь я сжёг его угольное зеркало. Потом он стал медленно исчезать в клубах зелёного дыма, который настолько исказил его черты, что мне на мгновение привиделся совсем другой, незнакомый человек; волосы так плотно прилегали к щекам, что казалось, будто у него и вовсе нет ушей. Но все это, должно быть, моё воображение… Потом мне опять приснилось Глэдхиллское древо, которое изрекло:
— Прилежно содействуй благотворному процессу, суть коего — страдание материи — и есть исходное условие для приготовления эликсира вечной жизни.
Слова эти смутили меня, и после пробуждения я надолго и столь основательно впал в чёрную меланхолию, что готов был даже испросить совета Гарднера; конечно, обращаться к человеку, от которого внутренне отказался, не подобает, но я как-то об этом не подумал, уж слишком тяжёлым и зловещим было ощущение сгустившихся надо мною туч. Я прошёл в лабораторию, однако обнаружил там лишь письмо, в котором мой лаборант сухо, но вежливо прощался со мною «на долгое, долгое время, если не навсегда»…
Не в меньшей степени я был удивлен, когда около десяти утра вслед за известившим меня слугой в комнату вошел незнакомец, у которого, как я понял с первого же взгляда, были отрезаны уши. Свежие шрамы вокруг слуховых отверстий свидетельствовали, что приговор был приведен в исполнение сравнительно недавно. Возможно, какой-то деликт, нарушение государственных законов. Однако я решил отнестись к незнакомцу без предубеждений, ибо не секрет, что в Англии на такое наказание, увы, слишком часто осуждают ни в чем не повинных людей. К тому же в чертах его лица не было никакого сходства с тем человеком, который приснился мне ночью. Я склонен был скорее предположить, что в данном случае сон сыграл со мной скверную шутку. Незнакомец был выше меня ростом, а ширококостная и грубая комплекция указывала на не слишком благородное происхождение. Что до возраста, то тут было сложней, так как длинные волосы и густая, спутанная клиновидная борода скрывали его почти лишенное подбородка лицо с покатым лбом и дерзким, похожим на клюв носом. Казалось, он ещё находился в летах достаточно юных— во всяком случае, я мог ему дать разве что тридцать с небольшим. Позднее он сообщил мне, что ему пошел лишь двадцать восьмой год. Следовательно, он был моложе моей жены Яны Фромон. Несмотря на свои молодые годы, этот человек исколесил вдоль и поперек Англию, Францию и голландские провинции, бывал он и в плаваниях. Об этом говорила и вся его внешность: было в ней что-то авантюрное, тревожное, изменчивое, а изборожденное морщинами лицо лучше всяких слов свидетельствовало о том, что соха у его судьбы заточена на славу.
Он подошёл ближе и, понизив голос почти до шепота, сказал, что хотел бы доверить мне нечто важное, но дело не терпит чужих ушей, посему не грех бы закрыть дверь. Потом, ещё раз оглядевшись, он осторожно извлёк из потайного кармана своих широких одежд какой-то древний фолиант в переплёте из свиной кожи, раскрыл и ткнул пальцем в титульный лист. И прежде чем я успел разобрать причудливый шрифт, который старательная рука нанесла в незапамятные времена на пожелтевший ныне пергамент, он вдруг спросил меня дрогнувшим голосом, при этом его колючие мышиные глазки странно сверкнули, не мог бы я ему растолковать, что такое «проекция»…
Почему я тут же понял, что передо мной дилетант, имеющий об алхимии представление самое смутное. Я ответил, что, конечно же, знаком с этим чисто химическим термином, и по всем правилам науки объяснил ему, как осуществляется проекция. Незнакомец слушал внимательно и, казалось, был удовлетворён. Когда же он передал мне фолиант, для меня сразу стало очевидным, что в моих руках труд почти бесценный: рецепт создания философского камня для истинной алхимизации тела и для выделения эликсира бессмертия, — бессмертия по ту и по сю сторону жизни. Я сидел как громом пораженный, не в силах произнести ни слова, но так же не в силах и совладать с моими чувствами, которые, должно быть, разыграли на моем лице настоящую пантомиму, ибо от меня не ускользнуло, как зорко следил за мной неизвестный, стараясь не упустить даже самого незначительного оттенка охватившего меня волнения. Но я и не думал таиться от него, захлопнул книгу и сказал:
— Книжонка и в самом деле славная! Что вы за нее хотите?
— Камень и эликсир, те, что в ней указаны, — ответил он, отчаянно пытаясь скрыть буквально брызжущий из глаз страх — не дай Бог что-нибудь при этом прогадать.
— Было бы желательно для начала, чтобы хоть один из нас расшифровал криптографию книги, — возразил я.
— Дайте мне слово благородного человека, поклянитесь Телом и Кровью Христовой — и книга в вашем распоряжении.
Я ответил, что охотно бы так и сделал, но прочтение манускрипта ещё не означает удачного исхода работы, так как существует множество книг, трактующих о приготовлении алой и белой алхимической пудры, и тем не менее все попытки воспроизвести содержащиеся в них рецепты остаются тщетными.
После этих слов расходившиеся в душе моего гостя страсти почти до неузнаваемости исказили его лицо, теперь оно могло бы внушать ужас: недоверие и триумф, угрюмое сомнение и чванливая надменность сменялись на нём с быстротой разразившейся бури. Он вдруг расстегнул рубаху, и я увидел, что на его обнаженной груди висит кожаный кошель. Он развязал его и вытряхнул на ладонь… два великолепно отполированных шара слоновой кости… Те самые, что принёс мне когда-то Маске! Ошибки быть не могло, так как на них сохранились знаки, которыми я собственноручно пометил их, прежде чем выбросить из окна… Это случилось незадолго до того, как ищейки епископа Боннера ворвались в мой замок, чтобы заточить меня в лондонский Тауэр. На сей раз мне удалось совладать с чувствами, и я, демонстрируя полное равнодушие, осведомился, какого дьявола он с таким таинственным видом тычет мне под нос эти шарики и что всё это, собственно, означает. На что он, не говоря ни слова, развинтил белый шар и предъявил мне содержащуюся в нем тонкую, сероватую пудру. Я вздрогнул, ибо вид и цвет вещества не оставлял никаких сомнений: передо мной была столь часто и подробно описанная materia transmutationis адептов алхимии. В бедной голове моей пронёсся шквал: неужели я в ту страшную ночь, когда договаривался с Маске о фильтре для Елизаветы, был настолько поглощён счастливым исходом своего нечистого предприятия, что не удосужился поинтересоваться секретом этих с такой лёгкостью развинчивающихся шаров? Как случилось, что, часами задумчиво глядя на полированную поверхность, я, вместо того чтобы открыть шары, высунув от усердия язык, царапал на твёрдой скорлупе слоновой кости какие-то идиотские знаки, а потом, объятый тёмным ужасом, швырнул их из окна? Быть может, мне уже тогда, более чем тридцать лет тому назад, попала в руки великая тайна бытия, а я, как ребёнок, выбросил благородные камни словно гальку, как слепец, отринул бесценный дар небес, а потому л влачил жалкую жизнь, полную тягот и самых горьких разочарований из-за неверно истолкованного «Гренланда»!..
