— Милая госпожа Фромм, вас, наверное, удивила переменчивость моих указаний? Не судите меня слишком строго. Это моя работа, — я небрежно указал на письменный стол, а госпожа Фромм напряженно и как-то слишком пристально проводила мою руку глаза ми, — и связанные с нею мысли виной тому, что визит этой дамы внезапно оказался весьма кстати. Согласитесь, ничего необычного здесь нет!
— Безусловно.
— В таком случае вы, конечно, понимаете, что с моей стороны было отнюдь не капризом…
— Понимаю лишь то, что вам угрожает серьезная опасность.
— Но госпожа Фромм! — И я засмеялся, неприятно задетый её сухим, холодным тоном, так резко диссонирующим с моим — дружеским и даже несколько заискивающим. — Что наводит вас на такие неожиданные предположения?
— Никаких предположений, сударь. Речь идет о… о вашей жизни!
Мне стало не по себе. Или на госпожу Фромм снова «нашло»? Итак, ясновидение сомнамбулы?.. Я подошёл ближе. Глаза белокурой женщины фиксировали каждое моё движение и твёрдо встретили мой взгляд. Нет, такое выражение лица не может быть у человека, находящегося в трансе!.. Я попробовал все обратить в шутку:
— Ну что за фантазии, госпожа Фромм! Успокойтесь, пожалуйста, с этой дамой — кстати, это и есть княгиня Шотокалунгина, русская эмигрантка древнего кавказского рода, разделившая скорбную судьбу всех изгнанных большевиками дворян, — с этой дамой у нас совсем не те отношения, которые… которые…
— …которые должны быть, сударь.
— ?
— Вы не властны над ними.
— Но почему?
— Потому что вы её не знаете!
— Так вы знаете княгиню?
— Да, я её знаю!
— Вы… знакомы с княгиней Шотокалунгиной?! Чёрт возьми, это в высшей степени любопытно!
— Я знакома с ней… не лично…
— А как же?
— Я знаю её… оттуда… Там всё такое зелёное… Не только когда светло — всегда…
— Что-то я вас не совсем понимаю, госпожа Фромм. Там — это где? И что там зелёное?
— Я называю это Зелёной землёй. Иногда я бываю там. Эта земля как будто под водой, и моё дыхание останавливается… Глубоко под водой, в море, и всё вокруг утоплено в зелёной мгле…
— Зелёная земля! — Я слышу свой голос словно со стороны, откуда-то издалека. Но эти слова потрясают меня с мощью океанского прибоя. Я стою оглушенный и лишь повторяю: — Зелёная земля!..
— Там всё враждебно миру сему; это понимаешь сразу, стоит только попасть туда, — продолжала госпожа Фромм, не меняя какой-то безучастной, характерно холодной, почти угрожающей тональности своего голоса, в котором тем не менее слышались скрытые модуляции страха.
Справившись с минутным оцепенением, я осведомился, подобно врачу, осторожно нащупывающему правильный диагноз:
— Скажите, пожалуйста, какая связь между «Зелёной землей», которую вы иногда видите, и княгиней Шотокалунгиной?
— Там у неё другое имя.
Напряжение стало невыносимым.
— И что это за имя?!
Госпожа Фромм помолчала, потом, глядя на меня с отсутствующим видом, как-то неуверенно произнесла:
— Я… я сейчас забыла…
— Вспомните! — почти крикнул я.
Но она с мучительно искаженным лицом лишь качала головой… Я чувствовал, что эта женщина в моей власти: если раппорт
[41]
установлен, то имя должно всплыть из глубин сознания. Однако госпожа Фромм словно онемела; взгляд её стал блуждающим и впервые ускользнул от моих настойчиво пристальных глаз. Я видел, что она сопротивляется и в то же время инстинктивно пытается зацепиться за меня. Ну что ж, не буду навязывать ей мою волю и попробую не смотреть на неё, чтобы она пришла наконец в себя…
Но ожидаемой релаксации не последовало, госпожа Фромм сделала какое-то судорожное движение. Я не знал, что и думать: она вдруг вся как-то сразу напряглась и осторожно, словно входила в воду, шагнула вперед… Потом ещё раз и ещё… Медленно прошла мимо меня такой беспомощной, трогательно неуверенной и покорной походкой, что у меня перехватило дыхание и мне безумно захотелось прижать её к груди, успокоить, как давным-давно утраченную возлюбленную, как мою собственную жену. Пришлось мобилизовать всю силу воли, чтобы не сделать того, что уже произошло в воображении.
Госпожа Фромм миновала моё рабочее кресло и остановилась у торца письменного стола. В её жестах ощущался какой-то странный автоматизм; взгляд её был взглядом трупа. Когда она открыла рот и заговорила, голос её был совершенно чужим. Я разобрал не все, так как она говорила быстро и не совсем внятно:
— Ты снова здесь? Ступай прочь, проклятый живодёр! Меня ты не обманешь! И тебя, тебя я тоже вижу — вижу твою серебристо-чёрную змеиную кожу… Я не боюсь, у меня приказ… я… я…
И прежде чем я успел уловить смысл этой скороговорки, её руки каким-то кошачьим движением внезапно вцепились в чернёное серебро тульского ларца, последний подарок барона Строганова, который я по рекомендации Липотина так тщательно устанавливал по меридиану.
— Наконец-то ты у меня в руках, серебристо-чёрная гадина, — прошипела госпожа Фромм, и её быстрые, нервно дрожащие пальцы хищно побежали вдоль орнамента ларца.
Первой моей мыслью было вскочить и вырвать вещицу у неё из рук. С некоторых пор странное суеверие поселилось в моей душе, мне казалось, что смысл мироздания — ни больше ни меньше! — будет каким-то образом нарушен, если этот ковчежец сойдёт со своего курса. Разумеется, детские бредни, но в то мгновение меня обуял какой-то поистине безумный ужас.
«Не трогайте! Остановитесь!» — зашёлся я в крике, но из моего горла слышались лишь хриплые сдавленные звуки: голосовые связки были парализованы.
Стиснув в обеих руках ларец, госпожа Фромм замерла, жизнь сохранялась только в её беспокойных пальцах: они быстро и чутко обежали с разных сторон орнамент и сошлись на одной из рельефных выпуклостей серебряной крышки, буквально сшиблись, как два самостоятельных существа — как два хищных паука, привлеченных видом или запахом общей жертвы. Они наскакивали друг на друга, толкались, жадно и судорожно ощупывая свою не видимую глазом добычу, и вдруг тихо щелкнула потайная пружинка — и сразу исчезли пауки, а пальцы госпожи Фромм брезгливо, словно опасное пресмыкающееся, только что отдавшее свой драгоценный яд, , сжимали открытый тульский ковчежец… Надо было видеть, с каким триумфом и радостью она протягивала его мне! Все её существо было проникнуто какой-то неуловимой одухотворенностью — такое чувство, будто чья-то робкая, самоотверженная любовь тайком заглянула мне в душу.
В следующее мгновение я был уже рядом и молча принял у неё ларец. И тут она словно проснулась. Изумление сменилось лёгким испугом: наверное, вспомнила мой строгий наказ ничего на письменном столе не трогать. Виновато потупившись, она исподлобья следила за мной, и я понял, что сейчас одно неверное слово — и Иоганна Фромм навеки покинет меня и мой дом.
