— Так ли уж это несомненно? — спросил он, помолчав, не поворачивая головы. — Как проник незнакомый посетитель в сад, не можешь ли ты мне это сказать? Никто его не видел, никто не слышал звонка… Я знаю заранее, что ты мне ответишь: у него был второй ключ от калитки, у твоего незнакомца, не правда ли?
Инженер покачал головой.
— Нет. Я склонён, скорее, думать, что он долго — быть может, несколько часов — поджидал Ойгена Бишофа здесь, в павильоне.
— Вот как! Не объяснишь ли ты мне также, каким образом он вышел из комнаты? Ты утверждаешь, что он был ещё здесь, когда раздался первый выстрел, но между обоими выстрелами прошло не больше секунды, а когда мы прибежали, дверь была заперта изнутри.
— Об этом я долго думал, — сказал инженер без всякого замешательства. — Окна были тоже заперты. Охотно сознаюсь, что это — слабое место в моих рассуждениях, доныне — единственное, которое могло бы послужить уликой против барона.
— Единственное! — воскликнул Феликс. — А его трубка? Кто принёс сюда эту английскую трубку? Не твой ли загадочный посетитель? Или уж не сам ли Ойген?
— Эту вторую возможность я бы не отверг а priori, —сказал инженер.
У Феликса готова была сорваться гневная реплика с языка, но его предупредил доктор Горский, до этого времени слушавший молча.
— Не знаю, — сказал он, — я ведь могу ошибаться, но мне кажется, что я действительно видел трубку один миг в руке Ойгена Бишофа…
— В самом деле, доктор? — перебил его Феликс. — Но случалось ли вам видеть его когда-нибудь курящим? Нет, доктор, мой зять Ойген не курил, ему был противен табак…
— Я ведь и не утверждаю, — прервал его доктор, — что он собирался курить. Может быть, он взял с собою трубку машинально, оттого, что она ему попалась в руки. Я и сам однажды по рассеянности вышел на улицу с большими ножницами для бумаги, и если бы не встретился со знакомым…
— Нет, доктор, придётся уж вам поискать более разумные объяснения. Когда я вошёл сюда, в трубке ещё тлел пепел, и, поглядите-ка, там, в углу, лежит с полдюжины сожжённых спичек. Трубку раскуривали здесь.
Доктор не знал, что на это ответить, но на инженера эти слова произвели впечатление, которое трудно описать.
Он вскочил. Он вдруг побледнел как полотно. Вытаращив глаза, переводил их с одного на другого и потом закричал:
— В трубке ещё тлел пепел! Вот оно! Ты помнишь, Феликс? На письменном столе ещё лежала его тлеющая папироса.
Никто из нас не понимал, что он хочет сказать. От волнения он заговорил с резко выраженным прибалтийским акцентом, это меня больше всего поразило. Мы смотрели на него в изумлении. Страшно бледный, на себя не похожий, потрясённый, стоял он перед нами и не мог ничего ни сказать, ни объяснить. Он только лепетал и был при этом в ярости, что мы его не понимаем. Феликс покачал головою.
— Вырази свою мысль яснее, Вольдемар, я не понял ни слова.
— А я-то первый был в этой комнате! — крикнул инженер. — Черт бы меня взял, где были мои глаза! Выразиться яснее! Как будто это и так не ясно! Он заперся, как Ойген Бишоф, и потом, когда хозяйка вошла, на его письменном столе лежала тлеющая папироса. Не понимаешь ты меня или не хочешь понять?
Теперь я понял наконец, о чем он говорит. Я уже позабыл о таинственном самоубийстве того морского офицера, с которым дружил Ойген Бишоф. Пронизав меня трепетом, сходство обеих трагедий уяснилось мне. Смутно и волнующе осенила меня в этот миг впервые догадка об их взаимной связи.
— Те же внешние обстоятельства и тот же ход событий, — сказал инженер и провёл рукою по изборожденному лбу. — Почти тот же ход, и при этом во всех трех случаях отсутствие каких-либо видимых побудительных мотивов.
— Какие ты делаешь из этого выводы? — спросил Феликс оторопело, не вполне уже уверенный в своей правоте.
— Прежде всего тот вывод, что на бароне Поше нет никакой вины. Ясно ли это тебе наконец?
— А на ком вина, Вольдемар?
Инженер долго и пристально смотрел на покрытое пледом тело, распростёртое перед ним на полу. Под влиянием странного представления он понизил голос. Совсем тихо, почти шёпотом, он сказал:
— Быть может, рассказывая нам про участь своего друга, он был на расстоянии какого-нибудь шага от раскрытия тайны. Он уже предчувствовал разгадку, когда уходил из комнаты, поэтому был он так взволнован, совсем вне себя — ты помнишь?
— Ну? Дальше.
— Тот молодой офицер погиб, когда натолкнулся на причину самоубийства брата. Ойген тоже разгадал тайну, быть может, в этом причина того, что он должен был умереть…
Тишину нарушил звонок у калитки. Доктор Горский открыл дверь и выглянул в сад. Мы услышали голоса.
Феликс поднял голову. Выражение лица у него изменилось. К нему вернулось хладнокровное высокомерие.
— Это полицейская комиссия, — сказал он совершенно другим тоном. — Вольдемар, ты, должно быть, сам не сознаёшь, в какие фантастические области ты забрёл. Нет, теориям твоим недостаёт самого важного — убедительности. Простите меня теперь, я хотел бы переговорить наедине с этими господами.
Он подошёл к доктору Горскому и сердечно пожал ему руку.
— Спокойной ночи, доктор. Я никогда не забуду того, что вы сделали сегодня для Дины и для меня. Что бы мы стали делать без вас? Вы обо всем подумали, вы не потеряли головы, милый доктор.
Потом взгляд его скользнул по мне.
— Я не должен вам, думается мне, говорить, господин ротмистр, — сказал он светским тоном, — что положение вещей нисколько не изменилось. Мы остаёмся, надеюсь, при нашем соглашении, не так ли?
Я безмолвно поклонился.
Глава X
О том, что ещё произошло в этот вечер на вилле Ойгена Бишофа, долго говорить не придётся.
Проходя через сад, мы встретились с комиссией, тремя господами в штатском. У одного из них в руках был портфель и большая кожаная сумка. Глухой садовник шёл впереди с фонарём. Мы посторонились, чтобы пропустить их мимо, и пожилой господин с полным лицом и седой бородкой — участковый полицейский врач, как оказалось, — остановился и обменялся несколькими словами с доктором Горским.
— Добрый вечер, коллега, — сказал он и поднёс ко рту носовой платок, — осень-то какая ранняя. Вы были вызваны сюда?
— Нет. Я оказался тут случайно.
— Что, в сущности, произошло? Мы ещё ничего не знаем.
— Мне не хотелось бы предварять ваши заключения, — сказал уклончиво доктор, дальнейшую их беседу я не слышал, так как пошёл дальше.
—
Никто, по-видимому, не входил в комнату, где мы играли, с той минуты, как я ушёл из неё. Опрокинутый стул все ещё лежал перед дверью. Мои ноты я увидел разбросанными по полу, на спинке одного из стульев висела шаль Дины.
