Сквозь открытое окно врывался сырой и холодный ветер ночи; я застегнулся, чувствуя озноб. Подбирая с пола нотные листы, я заметил один из них с надписью: Trio H-dur, ор. 8. И почудилось мне, словно мы только что доиграли скерцо. Заключительные аккорды рояля и певучий последний тон виолончели звучали у меня в ушах. Я дал обольстить себя приятной грёзе, будто все мы сидим ещё за чайным столом, ничего не случилось, инженер пускает в воздух сизые табачные кольца, со стороны рояля доносится мерное дыхание Дины, Ойген Бишоф медленно ходит взад и вперёд, и тень его бесшумно скользит по ковру.
Вдруг захлопнулась где-то дверь, и я вздрогнул. Я услышал в прихожей громкие голоса, раздалось моё имя. Это были инженер и доктор, они, по-видимому, думали, что я давно уехал домой.
— Всё, — говорил доктор очень решительным тоном. — Любое насилие, любое вероломство, любое… о Боже, как поздно! Даже на убийство я считаю его способным, оно было в его жизни не первым. Но злоупотребление честным словом? Нет, ни за что не поверю.
— Оно было бы не первым? — спросил инженер. — Что вы хотите этим сказать?
— О Боже, он кавалерийский офицер! Уж не прикажете ли вы мне здесь, на сквозном ветру, излагать вам свои взгляды на дуэль? Он может быть беспощаден до степени зверства, об этом я мог бы кое-что рассказать… Вот ваше пальто… Он любит животных, скаковых лошадей, собак, да, но жизнь человека, стоящего у него на пути, не имеет в глазах его никакой цены, поверьте мне.
— Мне кажется, доктор, вы судите о нем совершенно неверно. Впечатления…
— Послушайте, я знаю его… Постойте-ка… Пятнадцать лет я знаю его.
— Но ведь и я немного знаю толк в людях. Впечатления грубого насильника он, право же, на меня не произвёл. Напротив, он показался мне человеком чувствительным, живущим только своею музыкой, втайне застенчивым.
— Мой милый инженер, кого из нас можно определить такими простыми прилагательными? Ими нельзя очертить характер человека. Это совсем не такая простая
штука, как наша там какая-нибудь обкладка конденсатора, заряженная либо положительно, либо отрицательно. Чувствительный, чрезвычайно впечатлительный, это тоже правда, но рядом с этим есть ещё место для многого другого, можете мне поверить!
Я стоял, согнувшись, с нотным листом в руке и не решался пошевельнуться, потому что дверь была приоткрыта и малейшее движение могло бы выдать моё присутствие. Вся эта беседа не интересовала меня, и я мечтал только о том, чтобы они оба вышли наконец из виллы, так как мне тягостно было подслушивать их разговор. Но они продолжали говорить, и я не мог их не слушать.
— Но злоупотребление честным словом — нет, на это он неспособен, — сказал доктор. — Существуют, видите ли, внутренние законы этики, которых никогда не нарушает даже самый отъявленный циник. Каста, происхождение, традиции, — нет, если такой барон фон Пош даёт честное слово, то он не лжёт. Феликс ошибается.
— Феликс ошибается, — повторил инженер. — Это было мне ясно с первого мгновения. Мы находим старый след, и вместо того, чтобы идти по этому следу туда, где он становится виден в первый раз, вместо того, чтобы поступить самым простым и естественным образом… Какое отношение, черт возьми, может иметь барон к самоубийству ученика академии? Должен же был Феликс задать себе такой вопрос!.. Ойген Бишоф мёртв, я все ещё не могу освоиться с этой мыслью!.. Мы выясним, доктор, это дело, такова наша задача. Хотите вы мне помочь?
— Помочь? Но что же мы можем сделать, как не предоставить события их естественному ходу?
— Вот как? Предоставить события их естественному ходу? — воскликнул инженер громко и взволнованно. — Нет, доктор, так я никогда в жизни не поступал. Из всех личин косности эта личина была мне всегда самой ненавистной. Предоставить события их естественному ходу — это значит признать: я слишком глуп, слишком ленив или слишком бессердечен…
— Благодарю вас, — сказал доктор Горский. — Вы в самом деле знаток людей.
— Пожалуй. Вот этот, например, барон, которого вы считаете беспощадным насильником без удержу и без совести, мне представляется одним из высокомерных, холёных, умственно не слишком подвижных аристократов, которые только кажутся людьми опасными, а на деле
совершенно беспомощным, когда сами оказываются в опасности. Мы должны о нем подумать, доктор. Неужели вы хотите его предоставить собственной участи? Если события пойдут своим ходом, они неминуемо обратятся против него, а конец — это пуля, подумайте об этом. Неужели, доктор, недостаточно жертв?
Доктор Горский не ответил. В течение минуты я слышал какую-то возню, что-то упало с шумом на пол, потом донеслось сердитое ворчание, перешедшее в ругань.
— Что вы ищете? — спросил инженер.
— Свою палку. Куда я поставил её? Она совсем не моя, это лучше всего. Я взял её у моего слуги. Опять у меня ревматизм разыгрался. Пистиан, давно мне следует съездить в Пистиан. Коричневая палка с толстым роговым набалдашником, вы её нигде не видели?
Я испугался, потому что у стены, рядом с камином, стояла коричневая палка с роговым набалдашником.
Я надеялся, что они оба уйдут из дому, не заметив меня. От надежды этой мне пришлось отказаться, потому что нельзя было сомневаться, что доктор начнёт искать свою палку по всем комнатам. Надо было предупредить его.
Я выпрямился и небрежно бросил ноты на стол. Потом подошёл к роялю и шумно захлопнул крышку скрипичного футляра. Надо было дать им обоим знать, что я здесь и что мне слышно было каждое слово их неосторожно громкой беседы.
Сердитое ворчание доктора Горского сразу оборвалось, я только слышал тиканье стоячих часов, оба, должно быть, смотрели друг на друга ошарашенные. Я рисовал себе их оторопелые и смущённые лица, и образ доктора, остолбеневшего гнома в пальто и калошах, живо стоял у меня перед глазами.
Наконец дар речи вернулся к ним. Послышался взволнованный шёпот, и затем я услышал шаги — твёрдые и энергичные шаги инженера.
Очень спокойно пошёл я ему навстречу, положение было ему, несомненно, гораздо неприятнее, чем мне. Я собирался открыть дверь… В этот миг около меня зазвонил телефон.
Совершенно машинально взял я трубку. Что этот вызов не мог относиться ко мне, я сообразил позже.
— Алло?
— Кто у телефона? — прозвучало из мембраны.
Мне был знаком этот голос, у меня сразу же возникло ощущение, что я говорю с очень молоденькой барышней, и с этим представлением было связано воспоминание о каком-то странном аромате, о запахе эфира или эфирного масла — в течение секунды я вспоминал, где слышал уже этот голос.
Дама у телефона начинала терять терпение.
— Кто говорит? — повторила она раздражённым тоном, и я растерялся, потому что дверь распахнулась, и на пороге появился инженер в пальто, со шляпой в руке. Он смотрел на меня вопросительно.
— Говорят с виллы Бишоф, — сказал я наконец.
