Станислав Демба вышел на улицу и пропустил в телефонную будку маленького толстого господина, который глядел на него с яростью и бормотал невнятные ругательства. Не прошел он и нескольких шагов, как его окликнули с противоположного тротуара.
— Здравствуйте, Демба! Куда идете? Подождите, я пройду немного с вами.
Демба остановился. Вилли Эйснер перешел улицу. Демба кивнул ему небрежно головою.
— Что с вами? Разве вы больше не служите в банке? Как это вы разгуливаете по улицам в служебное время?
Вилли Эйснер затянулся дымом из папироски и выпустил его в пространство.
— Служу, — сказал он. — Вы думаете, банк позволил бы мне гулять? Но я иду с биржи, у меня там было дело.
Вилли Эйснер любил прихвастнуть. Он был мелким служащим Центрального банка и работал в инспекторском отделе. К биржевым операциям банка он не имел никакого отношения. Ему просто было поручено проводить одного артельщика, при котором были крупные деньги, а исполнив поручение, он не мог преодолеть соблазна пройтись немного по Рингштрассе, с лайковыми перчатками в правой руке и тросточкой в левой. Вилли Эйснер чувствовал себя не на месте в своей конторе. Он завидовал всем, кто имел свободную профессию и не был связан определенными служебными часами: адвокатам, художникам, торговым агентам. Идеалом существования рисовалась ему жизнь человека, который утром спокойно читает свою корреспонденцию, потом идет в кафе и, развалившись в удобном кресле, с папироскою в зубах перед рюмкою ликера на мраморном столике, наблюдает уличную сутолоку; который днем прогуливается по Грабену сколько душе угодно, встречается со знакомыми, обменивается с друзьями, делая скучающее лицо, замечаниями насчет элегантных дам, потом не спеша обедает и наконец за своим письменным столом занимается кое-какими важными делами. Сам же Вилли Эйснер был принужден с восьми до половины первого и с двух до половины шестого в комнате, общей с восемью сослуживцами, неустанно сравнивать счета и цифры и против проверенных мест ставить карандашом птички.
Он говорил медленно, изысканными оборотами, вводил паузы между отдельными словами, чтобы придавать им надлежащую внушительность, и был уверен, что все слушают его внимательно, когда он считал уместным высказаться по какому-нибудь поводу.
— Мне пришлось отказаться от своей квартиры. Квартира у меня очень уютная, но мне стало в ней немного тесно; мне нужно место для моей библиотеки.
— Простите, — сказал Демба, — не можете ли вы идти немного скорее? У меня мало времени.
— Мне жаль квартиры, — сказал Эйснер и пустился вперед рысцою. — У меня связаны с нею приятные воспоминания. Там посещало меня много хорошеньких девчонок. Прелесть каких хорошеньких…
— Я иду теперь на Колингассе, — перебил его Станислав Демба, — это вам, верно, не по пути?
— На Колингассе? В таком случае я могу пройти с вами, к сожалению, только небольшое расстояние. Слишком у меня много дел в банке. Право, я тону в делах. Надо вам сказать, что я и распоряжаюсь, и представительствую, и веду переговоры, и заключаю сделки — всё!
— Вот как! — сказал рассеянно Станислав Демба.
— Вчера меня спрашивает барон Райфлинген… Вы знаете Райфлингена? Я с ним обедаю иногда в кафе «Империаль»… Так вот, вчера он спрашивает меня: «Какого вы, скажите, мнения насчет Глайсбахского синдиката? Как стоят эти акции?» А я отвечаю ему: «Милый барон, вы знаете — коммерческая тайна! У меня, к сожалению, связаны руки, но…»
Станислав Демба остановился, наморщил лоб и взглянул на своего спутника:
— Что вы сказали? Связаны руки?
— Да. Потому что, видите ли…
— Вот как! У вас руки связаны? Это, должно быть, неприятно?
— В каком смысле?
— Это должно быть неприятно, — повторил Демба с лукавым выражением лица. — Связанные руки! Я представляю себе, что пальцы вспухают от застоя крови. Ощущение, должно быть, такое, словно они вот-вот лопнут. Кроме того, боль, которая передается даже в плечо…
— Что вы говорите? Не понимаю.
— Я рисую себе, как должны вы себя чувствовать, когда расхаживаете со связанными руками.
— Но я ведь хотел только сказать: со связанными руками, поскольку интересы банка…
— Довольно! — крикнул Демба. — Зачем говорите вы о вещах, о которых ничего не знаете, которых не понимаете и не чувствуете? Слова, которые вы произносите, рождаются мертвыми на свет и не успеют слететь у вас с языка, как уже отдают запахом тления.
— Что это вы так расшумелись? Да еще посреди улицы! Я ведь ему, в конце концов, дал справку. Я сказал ему: «Знаете ли, барон, я не хочу вас удерживать, я сам их купил, но это был прыжок в неизвестное. Если я…»
— Что вы сказали? Прыжок в неизвестное? Очень хорошо! Прекрасно! Вам, наверное, уже случалось прыгать… в неизвестное? Нет? — Станислав Демба с усилием подавил в себе новый приступ ярости и заставил себя говорить совершенно спокойно. — Не правда ли, смотришь вниз и сперва не испытываешь никакого страха, думаешь: так нужно! Страх появляется — ужасный страх! — лишь в то мгновение, когда теряешь опору и начинаешь падать… Лишь только в эту секунду! Видишь вдвое отчетливее все, что вокруг тебя происходит. Чувствуешь капли пота у себя на лбу. А затем… Ну-ка, что происходит затем? Говорите!
— Я не понимаю, чего вы хотите от меня? — сказал с удивлением Вилли Эйснер.
— Что? — крикнул Станислав Демба. — Вы этого не знаете? Так как же вы смеете говорить: прыжок в неизвестное? У меня, когда я это говорю, холодный пот выступает на лбу и колени начинают дрожать. Вы же говорите это, вероятно, по всякому поводу и ничего не чувствуете при этом.
— Люди не похожи друг на друга, милый Демба, — сказал Вилли Эйснер. — Не у всех такая фантазия, как у вас. У меня, например…
— У вас руки связаны, я знаю. У вас превращается в штампованный словесный оборот все то, что было для кого-то другого кровавым переживанием. Но попытайтесь же хоть раз представить себе, что это значит: связанные руки. Мне приснилось как-то, что я должен ударить одного несносного дурака прямо по его гладкой физиономии, должен — и не могу! У меня были связаны руки, действительно связаны, не коммерческой тайной, а цепями на запястьях, одна привязана к другой…
— Часто ли вас посещают столь фантастические сны? — спросил Эйснер, которому становилось не по себе. — Мне нужно с вами распрощаться теперь. Меня ждет работа. Будьте здоровы.
— Что это такое? — спросил Демба и нагнулся над протянутой рукою Вилли Эйснера.
— Я хотел пожать вам руку, несмотря на ваше, должен сказать, странное поведение посреди улицы. Но вы, по-видимому…
Он пожал плечами и отошел.
— Прекрасно, — промолвил Демба, — скажите-ка, почтеннейший, можно ли каждому подавать руку со связанными руками? Не ответите ли вы мне на этот вопрос?
Глава VII
Между одиннадцатью с половиной и двенадцатью часами дня, когда приближалось время обеда, в кафе «Гиберния», против биржи, было обыкновенно очень безлюдно. Толпа торговых агентов, заведующих фирмами и биржевиков, которые утром наполняли помещение шумом и сутолокой, наспех закусывая, обделывая дела, обсуждая конъюнктуру, сочиняя письма и в то же время читая, перелистывая или, по крайней мере, раздирая в клочья газеты (чтобы унести на память о них биржевой бюллетень), — толпа эта растекалась по всем направлениям. Послеобеденная жизнь в кафе, появление любителей домино и тарока, игроков шахматных и бильярдных, начиналась только после часу дня. Кельнер Франц, которому на это время вверялись также функции метрдотеля, — старший кельнер уходил обедать, — стоял, прислонившись к бильярду, сонно мигал глазами и следил за партией двух единственных посетителей, коммивояжеров, игравших в карты. Барышня у кассы клевала с тарелки крошки торта.
