— Ну, допустим. Но сомневаться в мистере Бейкере?.. Ведь он… он…
— Он — мистер Бейкер. Мы послушаем, что нам предложат, а потом… Пусть эти деньги как лежали в банке, так и лежат.
Аллен ворвался в кухню, будто им выстрелили из рогатки.
— Марулло, — сказал он. — Мистер Марулло пришел. Он к тебе.
— Это еще зачем? — удивилась Мэри.
— Ну, пригласи его войти.
— Я приглашал. Он хочет поговорить с тобой во дворе.
— Итен, что это значит? Не выйдешь же ты в халате. Сегодня первый день Пасхи.
— Аллен, скажи мистеру Марулло, что я не одет. Пусть зайдет попозже. Но если что-нибудь срочное и он хочет поговорить со мной с глазу на глаз, я впущу его с парадного хода.
Аллен исчез.
— Не представляю, что ему понадобилось? Может, лавку ограбили?
Аллен снова влетел в кухню.
— Пошел к парадному.
— Только чтобы он не вздумал портить тебе завтрак. Слышишь, милый?
Я прошел через весь дом и отпер парадную дверь. На крыльце стоял Марулло, нарядившийся к пасхальной мессе во все самое лучшее, а лучшее у него было: черный шевиотовый костюм и жилетка с пропущенной по ней массивной золотой цепочкой от часов. Черную шляпу он держал в руке, а сам улыбался вымученной улыбкой, точно собака, когда на нее прикрикнут.
— Входите.
— Нет, — сказал он. — Я только одно слово. Я слышал, что этот тип предлагал тебе заработать?
— Да?
— Я слышал, что ты выгнал его вон.
— Кто это вам доложил?
— Не скажу. Нельзя. — Он снова улыбнулся.
— Ну, так, собственно, что же? Вы намекаете, что зря я отказался?
Он шагнул вперед, взял мою руку и весьма церемонно тряхнул ее — вверх и вниз, вверх и вниз.
— Ты молодец, — сказал он.
— Может, просто он мне мало посулил?
— Шутишь? Ты молодец. Вот и все. Молодец. — Он полез в свой оттопыренный боковой карман и вытащил оттуда кулечек. — Вот, возьми. — Потом похлопал меня по плечу и, сам не свой от смущения, повернулся и быстро зашагал прочь. Его короткие ноги так и мелькали, из-под тугого крахмального воротничка выпирала багровая складка загривка.
— Ну, что он?
Я заглянул в кулек — разноцветная карамель в виде пасхальных яиц. У нас в лавке ее была целая стеклянная банка.
— Принес гостинец ребятам, — сказал я.
— Марулло? Принес гостинец? Быть не может.
— Тем не менее.
— С чего это он? Никогда с ним раньше этого не бывало.
— Наверно, от любви ко мне.
— Может быть, я не все знаю?
— Гусиная травка, на свете восемь миллионов вещей, которых мы оба с тобой не знаем. — Дети смотрели на нас во все глаза, стоя в дверях кухни. Я протянул им кулек. — Это вам от одного вашего поклонника. Только не набрасывайтесь до завтрака.
Когда мы одевались, чтобы идти в церковь, Мэри сказала:
— Хотела бы я все-таки знать, в чем тут дело.
— Ты про Марулло? Должен тебе признаться, дорогая, что я тоже хотел бы это знать.
— Кулек дешевых карамелек…
— Это он, наверно, в простоте душевной.
— Не понимаю.
— Жена у него умерла. Родных — никого, один как перст. Надвигается старость. Может — ну, может, ему вдруг стало одиноко.
— Никогда он к нам не заходил. Попроси у него прибавки, пока ему одиноко. Мистера Бейкера ведь он не навещает. Мне даже как-то не по себе стало.
Я принарядился, как цвет полевой: строгая черная пара — мой черный похоронный костюм, белая рубашка, так сильно накрахмаленная, что она отбрасывала солнечные лучи солнцу прямо в лицо, и небесной синевы галстук-бабочка в скромный горошек.
Что она там затеяла, эта миссис Марджи Янг-Хант? Колдует на манер своей бабки? Откуда Марулло все узнал? Вернее всего так: мистер Биггерс — миссис Янг-Хант, а миссис Янг-Хант — мистеру Марулло. Я вам не верю, миссис Хант, я вас всегда подозревал. Не знаю сам я почему, но миссис Хант я не пойму. С этой белибердой в голове я прошелся по нашему саду в поисках каких-нибудь белых цветочков себе в петлицу по случаю Пасхи. В закутке между углом фундамента и покатой дверью погреба есть у нас заветное местечко, где земля прогревается от соседства с котельной и доступна каждому лучику зимнего солнца. Там растут белые фиалки, пересаженные с кладбища, где они бурно разрослись на могилах моих предков. Я выбрал три крохотные львиные мордочки себе в петличку, нарвал ровно дюжину для моей любимой, обложил их бледно-зелеными листочками и туго перетянул букетик понизу серебряной бумажкой от конфеты.
— Какая прелесть! — сказала Мэри. — Подожди, сейчас я приколю их и так пойду в церковь.
— Это первые, самые первые, белая моя птица. Я твой верный раб. Христос восстал из мертвых. Все прекрасно в божьем мире.
— Перестань, милый. Это ведь святое, не над чем тут потешаться.
— Что ты такое сделала со своими волосами?
— Нравится?
— Чудо, чудо! Всегда так причесывайся.
— А я боялась, тебе не понравится. Марджи сказала, что ты даже внимания не обратишь, а ты обратил! Ну, теперь я ей задам! — Она водрузила на голову настоящую вазу с цветами — ежегодное весеннее приношение Эостре.
[17]
— Нравится?
— Чудо, чудо!
Затем начался осмотр младшего поколения — уши, носы, обувь. Все до мельчайших подробностей вопреки их бурным протестам. Аллен так намазал волосы, что даже моргать не мог. Задники башмаков остались у него не начищенными, зато прядь волос он вымуштровал, не пожалев трудов, и она волной вздымалась над его лбом.
Наша Эллен самая что ни на есть девчонская девчонка. Все, что на виду, было у нее в полном порядке. Я решил повторить удачный ход.
— Эллен, — сказал я. — Ты как-то по-новому причесалась. Тебе очень к лицу. Мэри, дорогая, ты одобряешь?
— Она у нас начинает следить за своей наружностью, — сказала Мэри.
Семейная процессия двинулась по садовой дорожке к Вязовой улице. С Вязовой мы повернули на Порлок, где стоит наша церковь, наша старинная церковь с белой колокольней, целиком спертая у Кристофера Рена. Мы влились в полноводную реку, и теперь каждая женщина наслаждалась возможностью разглядывать шляпки других женщин.
— Я придумал модель пасхальной шляпки, — сказал я. — Простенький, открывающий лоб золотой терновый венец с настоящими рубиновыми капельками спереди.
— Итен! — строго сказала Мэри. — А вдруг тебя услышат!
— Н-да, пожалуй, этот фасон не будет иметь успеха.
