— Вон, мелькнуло под деревом — и прямо к нам во двор.
— Кто мелькнул? Мэри! Ну, говори! Что ты там увидела?
Я почувствовал, как она улыбнулась в темноте уму непостижимой женской улыбкой. Это называют мудростью, но тут дело, пожалуй, не в мудрости, а в том даре всепонимания, при котором и мудрость не нужна.
— Ничего ты не видела.
— Нет, видела — ссору… но она убежала.
Я обнял ее и повернул назад.
— Давай обойдем квартал, прежде чем домой.
Мы пошли туннелем ночи и больше ни о чем не говорили, да нам это и не требовалось.
Глава VIII
В детстве я с наслаждением преследовал и убивал мелкую живность, когда только мог. Кролики, белки, мелкие пташки, а позднее дикие утки и гуси валились наземь окровавленными комочками из костей, шерстки и перьев. В этом было какое-то остервенелое самоутверждение без примеси злобы, ненависти или чувства вины. Война отбила у меня аппетит к смертоубийству; так ребенок, объевшийся сладким, отворачивается от еды. Ружейный выстрел уже не исторгал из моей груди вопля неистового счастья.
В эту первую весну к нам в сад повадилась пара кроликов. Больше всего им пришлись по вкусу красные гвоздики моей Мэри, и они начисто обгладывали их лепестки.
— Тебе придется покончить с ними, — сказала Мэри.
Я достал свою мелкокалиберную, всю жирную от смазки, нашел старые завалявшиеся патроны с дробью № 5, сел вечером на ступеньки заднего крыльца и, дождавшись, когда оба кролика оказались рядом, уложил их обоих с одного выстрела. Потом я похоронил пушистые останки под старой сиренью и почувствовал тоску где-то в желудке.
Я просто-напросто отвык от кровопролития. Привыкнуть человек может ко всему. К убийству, к ремеслу бальзамировщика и даже заплечных дел мастера. Привыкнешь — и дыба и клещи станут для тебя просто рабочим инструментом.
Когда дети легли спать, я сказал:
— Пойду погуляю немного.
Еще несколько дней назад Мэри стала бы допытываться — куда, зачем? — а сейчас только спросила:
— Поздно вернешься?
— Нет, не поздно.
— Я ждать не буду, мне спать хочется, — сказала она. Став на некий путь, моя Мэри, видимо, ушла по этому пути дальше меня. А я все еще терзался из-за кроликов. Может быть, это вполне естественно, когда человек, уничтоживший что-то, старается что-то создать и тем самым восстановить в себе равновесие? Не это ли послужило для меня толчком?
Я ощупью пробрался в зловонную конуру, где жил Дэнни Тейлор. Рядом с его койкой горела на блюдечке свеча.
Дэнни был совсем плох — лицо изможденное, какое-то синее со свинцовым отливом. Меня чуть не стошнило так дурно пахло в этой грязной комнате, где под грязным одеялом лежал давно не мывшийся человек. Глаза у него были открыты и тускло поблескивали. Я приготовился услышать горячечный бред. И меня потрясло, когда он заговорил внятно, голосом и тоном прежнего Дэнни Тейлора.
— Зачем ты пришел, Ит?
— Я хочу помочь тебе.
— Будто ты не знаешь, что это бесполезно.
— Ты совсем болен.
— Думаешь, я сам этого не знаю? Еще как знаю, лучше вас всех. — Он потянулся за койку и достал оттуда бутылку «Старого лесничего», на две трети пустую. — Хочешь?
— Нет, Дэнни. А ведь это виски из дорогих.
— У меня есть друзья.
— Кто тебе его поднес?
— Не твое дело, Ит. — Он хлебнул из горлышка и сдержал отрыжку, хотя это далось ему нелегко. Лицо у него сразу порозовело. Он засмеялся. — Мой друг завел со мной деловой разговор, но я его околпачил. Он только-только собирался начать, а я уже скис. Ему, видно, невдомек было, как мне мало надо. А ты тоже с деловым разговором, Ит? Тогда я быстренько напьюсь до бесчувствия.
— Дэнни, ты меня любишь? Веришь мне? Ну, хоть сколько-нибудь, любишь?
— Конечно, люблю, но если уж говорить начистоту, так я пьянчуга, а пьянчуги больше всего любят виски.
— Если я достану тебе денег, ты будешь лечиться?
Больше всего меня испугало то, как быстро он пришел в себя, стал держаться свободно, просто — по-прежнему.
— Я мог бы сказать да, Итен. Но ты не знаешь, какой они народ, эти пьяницы. Деньги я возьму и пропью.
— Ну а если я внесу их прямо в лечебницу?
— Тебе же объясняют. Отправлюсь я туда с самыми благими намерениями, а через несколько дней сбегу. На пьяниц полагаться нельзя, Ит. Никак ты этого не поймешь! Я и соглашусь и сделаю, как надо, а потом все равно сбегу.
— Дэнни, неужели тебе не хотелось бы избавиться от этого?
— Да кажется, нет. И ты, конечно, знаешь, чего мне хотелось бы. — Он снова поднес бутылку ко рту, и меня снова поразила быстрота действия алкоголя. Мало того что он превратился в прежнего Дэнни, его восприятие, все его чувства так обострились, такая в них была ясность, что он читал у меня в мыслях. — Не обольщайся, — сказал он. — Это ненадолго. Алкоголь сначала взбадривает, а потом действует угнетающе. Надеюсь, ты уйдешь и второй стадии не увидишь. Сейчас мне не верится, что так все и будет. Пока ты на взводе, ты в это не веришь. — И тут его глаза, влажные, блестящие при свете свечи, посмотрели мне в душу. — Итен, — сказал он. — Ты предлагаешь заплатить за меня в лечебнице. У тебя же нет таких денег, Итен.
— Достану. Мэри получила наследство после брата.
— И эти деньги ты дашь мне?
— Да.
— Даже если я говорю тебе: не верь пьяницам? Даже если я заранее предупрежу тебя, что деньги я соглашусь взять, но сердце тебе разобью?
— Ты и так разбиваешь мне сердце, Дэнни. Ты мне снился. Мы с тобой были как раньше — там, в вашей усадьбе. Помнишь?
Он поднял бутылку и сразу опустил ее со словами:
— Нет, нет, потом — не сейчас. Итен, не верь, не верь пьянице. Когда он… когда я страшен, когда я как труп, мой хитрый умишко втихомолку продолжает свою работу и работает против тебя. Вот сейчас, сию минуту, я тот самый, кто был твоим другом. Я тебе наврал, что скис. Скис-то я скис, но про бутылку все помню.
— Стой, я тебя перебью, — сказал я. — А не то тебе покажется… ты меня заподозришь. Кто принес тебе эту бутылку? Бейкер?
— Да.
— И хотел, чтобы ты подписал что-то.
— Да, но тут я скис. — Он хмыкнул и снова поднес бутылку ко рту, и при свете свечи я увидел в горлышке у нее совсем крохотный пузырек. Он глотнул одну каплю.
— Вот и об этом я хотел поговорить с тобой, Дэнни. Что ему понадобилось — ваш луг?
— Да.
— Почему ты до сих пор его не продал?
— По-моему, я говорил тебе. С ним я все еще джентльмен, хотя джентльменским мое поведение теперь не назовешь.
