— Пожалуйста, уйдите отсюда.
Джой Морфи со стуком опустил на прилавок недопитую бутылку.
— Мистер Хоули… Нет!.. мистер Итен Аллен Хоули, — ледяным тоном сказал он. — Если вы думаете, что я способен совершить бесчестный поступок или вас на это подтолкнуть, подите вы знаете куда!
Джой с величественным видом зашагал к дверям кладовой.
— Да нет, я не то хотел сказать. Совсем не то. Джой! Честное слово! Просто у меня сегодня и без того тяжелый день, то одно, то другое. И потом — этот ужасный праздник. Ужасный праздник!
Морфи остановился.
— То есть как? А, да! Понимаю. Я все понимаю. Вы верите мне?
— И так каждый год, с раннего детства… только год от году мне все тяжелее, потому… наверно, потому, что понятнее. Я слышу эти слова, и в них звучит такое одиночество: «Lama sabach thani».
[5]
— Знаю, Итен, знаю. Но теперь уже скоро, уже недолго осталось, Итен. Забудьте мою вспышку, ладно?
И железный пожарный колокол ударил на башне ратуши — один-единственный раз.
— Кончилось, — сказал Джой-бой. — Теперь все, до следующего года. — Он тихонько вышел в переулок, без стука притворив за собой дверь.
Итен поднял шторы и снова открыл лавку, но торговля в эти часы шла вяло, — несколько картонок молока и кирпичиков хлеба ребятишкам, маленькая баранья отбивная и банка зеленого горошка мисс Борчер к ужину. Люди просто не показывались на улице. За последние полчаса, пока Итен прибирал перед закрытием, к нему никто даже не заглянул. И он запер лавку и уже вышел на улицу, как вдруг вспомнил, что ничего не взял для дома. Пришлось вернуться, набрать две бумажные сумки всяких продуктов и снова все запереть. Ему хотелось спуститься к набережной, поглядеть, как серые волны колышутся там среди свай пристани, вдохнуть запах морской воды, поговорить с чайкой, которая — клюв по ветру — стояла на буйке. Он вспомнил стихотворение одной поэтессы, когда-то давным-давно пришедшей в экстаз при виде скользящей спирали чайкиного полета. Стихотворение начиналось так: «В тоске иль в счастье крылами веешь, стихии дочь?» Вопроса этого поэтесса так и не выяснила, да, вероятно, и не стремилась выяснить.
С двумя тяжелыми сумками в руках, полными праздничных закупок, было не до прогулки. Итен усталыми шагами прошел по Главной улице и свернул на свою Вязовую к старинному дому семьи Хоули.
Глава II
Мэри отошла от плиты и взяла у него одну сумку.
— Мне столько всего нужно тебе рассказать. Просто не терпится.
Он поцеловал ее, и она почувствовала, какие у него сухие губы.
— Что с тобой? — спросила она.
— Устал немножко.
— Но у тебя же было три часа перерыва.
— Мало ли там дел.
— Надеюсь, ты не в миноре?
— Такой уж день — минорный.
— Нет, день сегодня замечательный. Подожди, ты еще ничего не знаешь…
— Где ребята?
— Наверху, слушают радио. У них тоже есть новости.
— Что-нибудь неприятное?
— Ну, почему ты так говоришь!
— Сам не знаю.
— Ты плохо себя чувствуешь?
— Да нет! Вот пристала!
— Такие радостные новости — нет, подожду до послеобеда. Ну, ты у меня и удивишься!
Аллен и Мэри-Эллен кубарем скатились вниз по лестнице в кухню.
— Пришел! — сказали они.
— Папа, у тебя в магазине есть «Пикс»?
— Корнфлекс? Конечно, есть, Аллен.
— Принесешь нам несколько коробок, а? Это те самые, где надо вырезать маску Микки-Мауса.
— Не великоват ли ты для Микки-Мауса?
Эллен сказала:
— Крышку с коробки срезают, потом надо приложить десять центов, и они пришлют такую штуку для чревовещания и как ею пользоваться. Только что передавали по радио.
Мэри сказала:
— Расскажите папе, что вы собираетесь делать.
— Мы хотим участвовать во всеамериканском конкурсе на сочинение «Я люблю Америку». Первая премия — поездка в Вашингтон, встреча с президентом, и родители тоже. И вагон всяких других премий.
— Прекрасно! — сказал Итен. — Но о чем речь? Что от вас требуется?
— Это херстовские газеты! — крикнула Эллен. — Объявили по всей стране. Надо написать сочинение на тему «За что я люблю Америку». Кто получит премии, тех будут показывать по телевизору.
— Блеск! — крикнул Аллен. — Скажешь, плохо? Поездка в Вашингтон, гостиница, театры, к президенту и мало ли чего еще! Скажешь, не блеск?
— Скажу: а школа?
— Это летом. Премии объявят четвертого июля, в День независимости.
— Ну что ж, тогда пожалуйста. А на самом деле что вы любите — Америку или премии?
— Слушай, отец, — сказала Мэри. — Не порть им удовольствия.
— Я просто хочу отделить корнфлекс от Микки-Мауса. А они все валят в одну кучу.
— Папа, а где это можно взять?
— Что где взять?
— Ну, вроде кто чего об этом писал.
— У твоего прадеда было много хороших книг. Они на чердаке.
— Какие? Про что там?
— Ну, например, речи Линкольна, и Дэниела Уэбстера, и Генри Клея. Можешь полистать Торо, или Уолта Уитмена, или Эмерсона. Да и Марка Твена. Они все там на чердаке.
— Папа, а ты сам их читал?
— Твой прадед был мой дед. Он читал мне вслух кое-когда.
— Ты поможешь нам писать сочинения?
— Тогда они будут не ваши.
— Ну ладно, — сказал Аллен. — Только не забудь принести «Пиксов». В них ведь железо и много всего полезного.
— Постараюсь не забыть.
— Можно, мы пойдем в кино?
Мэри сказала:
— Вы же собирались красить пасхальные яйца. Они уже варятся. После обеда можете заняться этим на южной террасе.
— А можно, мы пойдем на чердак посмотрим книги?
— Если не забудете погасить электричество. Однажды там целую неделю горел свет. Это ты не выключил, Итен.
Когда дети убежали, Мэри сказала:
— Ты рад, что они будут участвовать в конкурсе?
— Конечно, рад, пусть только займутся этим как следует.
— Мне просто не терпится рассказать тебе. Марджи сегодня гадала на меня. Три раза подряд, потому что у нее никогда в жизни так не было. Три раза! Я сама видела, какая шла карта!
— О господи!
