В школе ему нравились не столько занятия, сколько совершенно новый образ жизни, более, чем прежний, соответствовавший его наклонностям. Вновь, в который раз, его привлекала нормальность, не зависящая ни от случайности, ни от предпочтений или естественных влечений души, а заданная, свободная от пристрастий, не принимающая в расчет индивидуальные склонности, ограниченная и подчиняющаяся бесспорным правилам, направленным к единой цели.
Но по неопытности и наивности он вел себя неуклюже и неуверенно, столкнувшись с другими правилами, негласными, но существующими, которые регулировали отношения между учениками. В этом тоже проявлялась новая нормальность, но приспособиться к ситуации было труднее. Впервые Марчелло понял это, когда его вызвали к доске показать письменное задание. Учитель взял у него тетрадь и, положив ее перед собой на кафедру, принялся читать. Марчелло, привыкший к дружеским, непринужденным отношениям с домашними преподавателями, вместо того чтобы спокойно стоять в сторонке и ждать, совершенно естественно обнял учителя за плечи и склонился к его лицу, чтобы вместе с ним прочесть задание. Преподаватель, не выказав никакого удивления, ограничился тем, что снял с плеча руку Марчелло, но весь класс грохнул от хохота, причем неодобрение ребят отличалось от учительского — в нем не было снисходительности и понимания. Едва чувство неловкости и стыда прошло, он принялся размышлять о происшедшем и понял, что, сделав столь невинный жест, нарушил сразу две нормы — школьную, основанную на послушании и уважительном отношении к учителю, и мальчишескую, требовавшую хитрости и скрытности. Что было особенно странно, обе эти нормы не противоречили друг другу, а, напротив, загадочным образом друг друга дополняли.
Но Марчелло сразу понял, что если стать хорошим учеником — довольно легко, то считаться среди товарищей ловким и развязным — гораздо труднее Этому мешала его неопытность, семейные привычки и даже внешность. Марчелло унаследовал от матери столь правильные и нежные черты лица, что их совершенство казалось почти него было круглое лицо со смуглой, мягкой кожей, маленький нос, хорошо очерченный рот с капризным и сердитым выражением, круглый подбородок; из-под каштановой челки, почти полностью закрывавшей лоб, несколько сумрачно, хотя невинно и ласково, смотрели серо-голубые глаза. Лицо было почти девичьим, но грубые мальчишки, пожалуй, не заметили бы этого, если бы его нежность и красота не соединялись с некоторыми прямо-таки женскими чертами характера, так что приходилось сомневаться, не является ли Марчелло девчонкой, переодетой мальчиком: он необыкновенно легко краснел, отличался непреодолимой склонностью выражать свои чувства с помощью ласковых жестов, испытывал желание нравиться, доходящее до подхалимства и кокетства. Эти свойства были присущи Марчелло с рождения, и потому он не отдавал себе в них отчета. Когда же он понял, что они делают его смешным в глазах мальчишек, было уже слишком поздно: даже если бы он сумел подавить в себе эти наклонности или хотя бы их контролировать, за ним уже установилась репутация девчонки в штанах.
Приятели шутили над ним постоянно, словно женственность его характера не вызывала больше сомнений. Они то спрашивали его с нарочитой серьезностью, почему он не сидит вместе с девчонками и чего это он решил сменить юбку на штаны; то выпытывали, почему у него не проколоты уши, чтобы носить сережки. Они то подкладывали ему платок с ниткой и иголкой, явно намекая на то, какой работой ему следовало бы заняться, то подсовывали коробку с пудрой. Как-то утром он попросту обнаружил в парте розовый лифчик, который один из мальчишек украл у старшей сестры. С самого начала они переделали его имя в женское, называя его уменьшительно Марчеллина. К этим насмешкам он относился со смешанным чувством досады и удовлетворения, словно где-то в глубине души такое отношение льстило ему и не было неприятно. Впрочем, он не мог объяснить, чем вызывалось его удовлетворение — качеством шуток или тем, что, издеваясь, приятели тем самым уделяли ему внимание. Но однажды утром, когда они, как обычно, зашептали у него за спиной: "Марчеллина… Марчеллина… правда, что у тебя женские трусики?" — он встал, поднял руку и, попросив разрешения говорить, громко пожаловался во внезапно наступившей тишине, что его обзывают женским именем. Преподаватель, бородатый мужчина, выслушал его, улыбаясь в седую бороду, и спросил:
— Тебя обзывают женским именем… каким же?
— Марчеллина, — ответил мальчик.
— А тебе это не нравится?
— Нет… потому что я мужчина.
— Поди сюда, — сказал учитель. Марчелло повиновался и встал рядом с кафедрой. — Теперь, — мягко произнес учитель, — покажи классу свои мускулы.
Марчелло послушно согнул руку и напряг мышцы. Преподаватель вышел из-за кафедры, дотронулся до его руки, с иронией кивнул головой в знак одобрения и, обратившись к классу, сказал:
— Как видите, Клеричи — мальчик крепкий и готов доказать, что он мужчина, а не женщина… кто хочет помериться с ним силой?
Последовало долгое молчание. Учитель обвел взглядом класс и заключил:
— Никто… значит, вы боитесь его… а поэтому престаньте называть его Марчеллиной.
Все школьники рассмеялись. Покраснев, Марчелло вернулся на место. Но с этого дня, вместо того чтобы прекратиться, насмешки возобновились с удвоенной силой, возможно, — потому, что Марчелло, как сказали мальчишки, наябедничал, нарушив тем самым негласный уговор о круговой поруке, связывавшей ребят между собой.
Марчелло понимал: чтобы шутки прекратились, он должен показать товарищам, что он не такой неженка, каким кажется. Интуиция подсказывала ему, что для этого недостаточно, как советовал ему учитель, выставить напоказ мускулы. Нужно было придумать что-то необычное, что поразило бы воображение одноклассников и вызвало бы их восхищение. Но что? Точно сказать не мог, но это должен был быть какой-нибудь поступок или предмет, с которым связывались бы представления о силе, мужестве, а то и попросту жестокости. Он заметил, что товарищи восхищались неким Авандзини, обладателем пары кожаных боксерских перчаток. Авандзини, худенький блондинчик, меньше ростом и слабее Марчелло, не умел даже этими перчатками пользоваться, и тем не менее они завоевали ему особое уважение. Такое же восхищение вызывал и некто Пульезе, потому что знал, а точнее, уверял, что знает, прием японской борьбы, которым, по его словам, можно было уложить противника наверняка. Сказать по правде, Пульезе ни разу не смог этот прием продемонстрировать, но это не мешало тому, что мальчишки уважали его так же, как Авандзини. Марчелло понимал, что должен как можно быстрее обзавестись чем-нибудь вроде боксерских перчаток или изобрести нечто героическое наподобие японской борьбы. Вместе с тем он видел, что не так легкомыслен и несерьезен, как его приятели, что, хочет он того или нет, он принадлежит к породе тех, кто воспринимает жизнь и накладываемые ею обязательства всерьез, что на месте Авандзини он расквасил бы своим противникам нос, а на месте Пульезе свернул бы им шею. Эта неспособность к легкомысленному, безответственному поведению вселяла в него смутную неуверенность в себе. Так, желая предоставить товарищам доказательство своей силы, которое они как бы требовали в обмен на уважительное к нему отношение, Марчелло одновременно этого побаивался.
