Мартин, разнежившись, потерял стыд. Так со всеми бывает.
— Давай.
— Что ты хочешь? Возьмем кофе и несколько чурро?
Мартин посмеивается, ему очень не по себе.
— Нет, кофе и две булочки. Согласна?
— Я согласна на все, что ты захочешь.
Пурита целует Мартина. Мартин соскочил с кровати, обежал два раза комнату и снова лег.
— Поцелуй меня еще раз.
— Сколько захочешь.
Мартин, совершенно обнаглев, вытащил конверт с окурками и свернул сигарету. Пурита не посмела ему сказать ни слова. В глазах Мартина появился победоносный огонек.
— Иди попроси завтрак.
Пурита накинула платье на голое тело и вышла в коридорчик. Оставшись один, Мартин поднялся и посмотрел на себя в зеркало.
Донья Маргот с открытыми глазами спала сном праведных в морге на холодной мраморной доске одного из столов. Покойники в морге не похожи на мертвых людей, они похожи на зарезанных марионеток, на кукол, у которых оборвались ниточки.
Сеньорита Эльвира внезапно просыпается, но вставать не спешит. Сеньорита Эльвира любит понежиться в постели, хорошенько укрывшись, размышляя о своих делах или читая «Парижские тайны» и только изредка высовывая руку, чтобы удобней положить толстый засаленный обтрепанный том.
Утро мало-помалу надвигается, червем проползая по сердцам мужчин и женщин большого города, ласково стучась в только что раскрывшиеся глаза, в эти глаза, которым никогда не увидеть новых горизонтов, новых пейзажей, новых декораций…
Но утро, это вечно повторяющееся утро все же не отказывает себе в удовольствии позабавиться, изменяя облик города — этой могилы, этой ярмарки удачи, этого улья…
Боже, не дай нам умереть без исповеди!
Финал.
Прошло три-четыре дня. В воздухе запахло приближающимся Рождеством. Над Мадридом, подобным старому дереву с нежными зелеными побегами, то и дело проносится средь бурлящего уличного шума сладостный перезвон, ласковый перезвон церковных колоколов. Люди в спешке пробегают один мимо другого. Никто не думает об идущем рядом, об этом человеке, который, возможно, бредет понурив голову, у которого больной желудок или опухоль в легком, или мозги не и порядке…
Дон Роберто за завтраком читает газету. Затем идет проститься с женой, со своей Фило, которая прихворнула и решила полежать.
— Я это предвидел, к тому шло. Надо что-то сделать для парня, подумай-ка об этом. Заслуживать он, конечно, того не заслуживает, но все равно жаль!
Фило плачет, а двое ребятишек, стоя возле кровати, глядят и ничего не понимают: глаза у них полны слез, на личиках смутно-печальное недоуменное выражение, какое бывает у телят, когда, чуя еще дымящуюся на каменном полу кровь, в предсмертные мгновения они лижут коченеющим языком заскорузлую блузу мясника, который невозмутимо, как судья, наносит удар: в зубах у него сигарета, мысли заняты какой-нибудь служаночкой, в хриплой глотке песенка из сарсуэлы.
О покойниках, которые уже год пролежали в земле, никто не помнит.
В семьях иногда услышишь:
— Смотрите же не забудьте, завтра годовщина смерти нашей бедной мамочки.
Обычно счет ведет одна из сестер, та, что всегда ходит печальная…
Донья Роса каждый день отправляется на Корредеру за покупками, следом идет служанка. Донья Роса ходит на рынок уже после того, как управится с утренними делами в кафе; донья Роса предпочитает совершать обход ларьков, когда народу поменьше, поздним утром.
На рынке она порой встречает свою сестру. Донья Роса непременно спрашивает о племянницах. Однажды она спросила у доньи Виси:
— А как Хулита?
— Как всегда.
— Девочке пора найти жениха!
В другой раз — через несколько дней — донья Виси, завидев донью Росу, поспешила ей навстречу, сияя от радости.
— Знаешь, у девочки завелся поклонник!
— Да ну?
— Ей-Богу.
— И каков он?
— Ах, просто прелесть, я в восторге.
— Ладно, ладно, дай-то Бог! Только как бы не получилось чего плохого…
— А почему бы получиться плохому? Что ты говоришь!
— Почем я знаю? Народ теперь пошел такой!
— Ай, Роса, ты всегда видишь все в черном свете!
— Да нет, сестра, просто я знаю, что в жизни всякое бывает. Если будет все хорошо, тем лучше, что и говорить!
— О да.
— А если нет…
— Если нет, найдет другого, так я считаю.
— Да, если этот не сделает ее несчастной.
Есть еще трамваи, в которых люди сидят лицом к лицу, двумя длинными рядами и пристально, даже с любопытством рассматривают сидящих напротив.
«У этого типа унылое лицо рогоносца, наверняка супруга сбежала от него, может быть, с гонщиком-велосипедистом, а может, со служащим по снабжению».
Если дорога долгая, начинаешь даже испытывать к спутникам нежность. Трудно этому поверить, но всегда немного щемит сердце, как подумаешь, что эта вот женщина, такая с виду несчастная, выйдет на какой-то остановке и мы ее больше никогда не увидим, никогда в жизни!
«Похоже, дела у нее плохи, — видно, муж безработный и, уж наверно, целая куча детей».
Среди пассажиров всегда бывает молодая, полная раскрашенная дамочка, одетая несколько вызывающе. У нее большая зеленая сумка, туфли из змеиной кожи, на щеке нарисована мушка.
«Эта похожа на жену богатого антиквара. И еще она похожа на любовницу врача; врачи всегда подбирают себе в любовницы вот таких ярких женщин, как будто хотят всем сказать: „Картинка, а? Вы хорошо ее разглядели? Породистая кобылка!“
Мартин возвращается из Аточи. На остановке Вентас он выходит и направляется пешком по Восточному шоссе. Он идет на кладбище, на могилу своей матери, доньи Филомены Лопес де Марко, которая умерла несколько лет тому назад, незадолго до Рождества.
Пабло Алонсо складывает газету и нажимает на кнопку звонка. Лаурита натягивает одеяло на голову, ей еще бывает немного стыдно, когда прислуга видит ее в постели. В конце-то концов, ничего тут нет удивительного — она живет в этом доме всего два дня; в пансионе на улице Пресиадос, куда она перебралась от своей матери, консьержки на улице Лагаски, было так гадко!
— Можно?
— Войдите. Сеньор Марко здесь?
— Нет, сеньор, он уже порядочно, как ушел. Попросил у меня какой-нибудь ваш старый галстук, чтобы имел вид траурного.
— Вы ему дали?
— Да, сеньор.
— Хорошо, приготовьте мне ванну.
Прислуга выходит из комнаты.
