– Когда тебе выходить на работу? – спросил он в
первый же день, как только Люба появилась дома.
– На работу?..
Она растерялась. В самом деле, надо же где-то работать.
Наверное, в той же гостинице, в «Русиче», гендиректор обещал сразу же взять ее
на старое место и даже с повышением, если она действительно пройдет стажировку
в хорошем курортном отеле. Но ведь она ее не прошла. И кроме того, там все
знают про Стрельникова. И будут ее жалеть… Или злорадствовать. Кто как. И с
Милой придется видеться каждый день. Нет уж, только не это.
– Папа, я полгода работала без выходных, мне нужно хотя
бы отоспаться.
– Но у тебя стаж прервется.
Отец все еще жил старыми понятиями, такими, как трудовой
стаж, профсоюз, трудовая книжка.
– Не прервется. Про вахтовый метод слышал? Полгода
работаешь без выходных, потом полгода отдыхаешь на законных основаниях.
– Голову ты мне морочишь, – ворчал он. –
Смотри, будешь потом волосы на себе рвать да локти кусать, а ведь я тебя
предупреждал.
Люба внутренне съеживалась. Всю жизнь она панически боялась
своих родителей. Они никогда не били ее, но при каждом удобном случае говорили:
«А мы тебя предупреждали… Вот, мы так и знали, что этим все кончится… Так тебе
и надо, мы же тебе говорили…» Это было невыносимо. Ни разу в жизни Любе не
удалось получить от них дельный совет, потому что сперва приходилось
рассказывать о том затруднении, в которое она попала, и тут же начиналось: мы
предупреждали, мы говорили, так тебе и надо, не надо было тебе… Конечно, если
бы у нее хватало мужества вытерпеть эти нотации, дослушать, какая она глупая и
непослушная, потому что ее сто раз предупреждали, а она все равно сделала
по-своему, так вот, если бы она смогла дождаться окончания всего этого, то
потом, может быть, и полезный совет услышала. Может быть. В том-то все и дело.
Совет – он еще только «может быть» и «потом», а выговор – он уже сейчас имеет
место быть. Лет с пятнадцати Люба Сергиенко решила, что лучше со своими
проблемами к родителям не обращаться. Пусть думают, что у нее все хорошо. Не
надо рассказывать им о своих неприятностях и давать повод порассуждать о том,
какая она глупая и нехорошая и вообще сама во всем виновата. Господи, конечно,
сама, кто же спорит. Можно подумать, она этого не понимает. Но ведь о неприятностях
рассказывают не для того, чтобы тебе сказали «ты сам дурак», а для того, чтобы
тебе посочувствовали и помогли. Только для этого. И почему люди таких простых
вещей не понимают?
Мать порой сетовала на скрытность дочери.
– Почему ты ничего мне не рассказываешь? –
обиженно говорила она, в очередной раз обнаружив, что в жизни Любы произошли
какие-то события, о которых она не знала.
«Потому что ты не умеешь слушать, – каждый раз хотела
ответить Люба. – Потому что ты начнешь причитать, предупреждать и читать
мне мораль, вместо того, чтобы просто принять к сведению».
Вернувшись домой после полугодового отсутствия, Люба
коротко, без подробностей, рассказала о том, как работала в четырехзвездном
отеле, продемонстрировала сделанные покупки и на этом тему Турции для своей
семьи закрыла. Все было прекрасно, просто превосходно, но теперь она здесь,
дома, и говорить больше не о чем.
Сутки делились для Любы на два периода, каждый из которых
был по-своему тягостен. День, когда родители уходили на работу и она оставалась
предоставленной самой себе, и время с вечера до следующего утра, когда мать с
отцом были дома и приставали к ней с разговорами и расспросами. От каждого
сказанного ими слова ей хотелось завизжать, закрыть уши руками, кинуться
опрометью в свою комнату, запереть дверь и не открывать ее. Никогда. Заснуть,
проснуться и обнаружить, что все это только сон. Пусть кошмарный, но сон…
Она – убийца. Она позволила ненависти и злобе одержать верх
над разумом, она поддалась неуемной жажде мести. Она хотела смерти для своей
подруги. Она призывала эту смерть, она мечтала о ней, улыбаясь в темноте, как
когда-то улыбалась, лежа в темной душной комнате и думая о Стрельникове, о
своем возвращении к нему. Люба вложила в эту мечту всю душу, и когда оказалось,
что Стрельников ее не ждет, все внутри нее готово было рассыпаться на мелкие
кусочки, ибо стержень, на котором крепилось все остальное, рухнул. Но тут
появился другой стержень – ненависть. Ненависть к самому Стрельникову и к Миле
Широковой. Рассыпавшаяся было душа снова собралась вокруг прочного стержня.
Появилась цель, появился смысл. Теперь есть, чего ждать и к чему стремиться,
есть о чем мечтать. И вот Милы больше нет. Снова из Любиной души выдернут
стержень, и все опять рушится, расползается по швам, разлетается вдребезги. Ей
казалось, что она стоит на полу на коленях и беспомощно пытается собрать в одну
кучку эти мелкие осколки, а они ускользают, не даются в руки и от каждого
прикосновения только отлетают все дальше и дальше. Этот образ преследовал ее
днем и ночью. «Лучше бы ты осталась жива, – беззвучно шептала Люба, –
тогда я бы по крайней мере понимала, зачем живу и чего жду в этой жизни. А
теперь я ничего не понимаю и ничего не жду. И жить мне незачем».
В понедельник, в день похорон Милы, Люба с утра отправилась
в церковь, расположенную неподалеку от своего дома. После возвращения домой
прошло чуть больше недели, и за это время Люба бывала там почти ежедневно. Она
никогда не была набожной, но и воинствующей атеисткой тоже не была, всегда
относилась к вопросу о Боге достаточно равнодушно. Но теперь, поддавшись
жгучей, яростной ненависти, она готова была сделать все, чтобы отнять жизнь у
Милы. У подруги. У соперницы. У воровки и шлюхи. Кто-то когда-то говорил, что
если у тебя есть враг, нужно пойти в три церкви и во всех трех поставить свечи
за его здравие и пожелать ему всяческих благ. Тогда то зло, которое от твоего
врага исходит, тебя не коснется. Были и другие советы, связанные с применением
черной и белой магии, заговоров, наведением порчи и прочими прелестями. Люба
выполнила все. Еще живя у Томчаков, она начала ходить к бабкам, гадалкам,
знахаркам и магам. А вернувшись домой, стала ежедневно заглядывать в церковь.
Ставила свечки за Милу и исступленно шептала, глядя на пляшущее пламя:
– Я хочу, чтобы ты умерла. Пусть ты умрешь в страшных
мучениях. Пусть тебе хотя бы на пять минут станет так же больно и страшно, как
было мне. Я не хочу, чтобы ты жила.
Но сегодня, в день похорон ненавистной подруги-соперницы,
Люба надеялась, что на нее снизойдет хотя бы подобие спокойствия. Все
свершилось. Все получилось так, как Люба хотела. Больше не нужна ярость и
злоба, можно дать душе отдохновение.
Войдя в храм, она купила три свечи и направилась к ставшему
уже привычным месту – иконе Николая-угодника. Здесь она посылала проклятия, здесь
призывала смерть к Миле, здесь и прощения попросит у покойницы.
– Прости меня, Мила, я не ведала, что делаю. Я потеряла
разум, я ничего не понимала, ненависть ослепила меня. Теперь я вижу, что лучше
бы тебе было остаться в живых. Но уже поздно. Я хотела смерти для тебя, а убила
себя. Так что ты жди меня, Мила, я здесь не задержусь. Скоро увидимся. До
встречи.
