Пусть Айла – это не Серенгети
[12]
, но жизнь на ферме, особенно в тех местах, где много дикого зверья, быстро открывает приезжему неприглядные реалии жизни и смерти. Кто раньше не знал, для чего хищникам нужны зубы и когти, тот очень скоро будет избавлен от иллюзий. Видимо, по этой причине фермерство – занятие главным образом потомственное; если же человеку просто захотелось поработать с животными, на ферме он долго не продержится.
Насколько я понимаю, у любого фермера имеется целая обойма мрачных страшилок про животных. Он с придыханием сообщит вам такие физиологические подробности, как «выпадение матки» или «кишащая червями рана», вероятно, для того, чтобы напомнить о не измеряемой деньгами ценности съеденных вами блюд (которые после таких кошмарных историй, не ровен час, придется соскребать со стола). Причем на фермах, где занимаются преимущественно земледелием, а не животноводством, тоже можно услышать такие истории, что отвратят от еды даже голодного стервятника.
Жизнь на ферме «Балливикар» видится мне сложной, во многом физически и эмоционально изнурительной, но зато это непосредственное, зачастую вознаграждаемое сторицей существование в безостановочном сельском калейдоскопе, где мелькают удобрения и корма, сено и компост, комбайны, трактора и гвозди, куры, кошки, собаки, овцы, коровы, пони, лошади, бесчисленная дикая живность и ватага бегающих во дворе здоровеньких щекастых детишек, босоногих, горластых, перепачканных навозом и при этом совершенно счастливых. Где, как не на ферме, с тобой заведет увлекательную беседу смышленое, радостно шмыгающее носом четырехлетнее создание, которое для начала спросит, как тебя зовут, а потом покажет длинную пластмассовую трубку, на которой сподручно исполнить песенку; ты обведешь глазами залитый солнцем простой пейзаж – изумрудную траву, плодородную красноватую землю, чистое голубое небо – и про себя удивишься: «Боже правый, неужели кто-то еще растит детей в городе?»
И сам же ответишь: да, миллионы, потому что у них нет выбора, потому что так испокон веков живет наш мир и вряд ли надумает жить иначе. Тебя вдруг захлестнет тревога об этой крохе: ты представишь, как ее солнечная искренность, светлая, пытливая невинность переносится в большой и алчный город, где обернется только обузой и слабостью в глазах тех, у кого нет ни стыда, ни совести, а есть лишь стремление объявить доверчивость глупостью, а человека – бросовым товаром, которого нежалко.
Однако по зрелом размышлении ты скажешь себе, что стоящему перед тобой ребенку так или иначе даровано прекрасное начало жизни, а детство, которое не боится ни навоза, ни грязи, ни луж, ни крапивы, – это лучшая прививка против инфекций и аллергий, куда более действенная, чем существование под безупречно стерильным колпаком, а потому сельская жизнь на свежем воздухе, с синяками и разбитыми коленками, преподаст ему немало уроков на все случаи жизни: о доверии и предательстве, о надежности и уверенности. Дети не так хрупки, как мы боимся, и не так глупы, как нам кажется, просто мы, наверное, тревожимся больше, чем следует.
* * *
Детство: сентиментальное возвращение
Мне кажется, для жизни ничто не имеет более определяющего значения, чем детство, проведенное в любви и заботе. Разве что безвременная смерть близких: она может перевесить, может сильнее повлиять на путь человека. Даже огромный выигрыш в лотерею или другая фантастическая удача в сравнении с ней почти ничего не значит, поскольку след, оставленный в жизни, непременно будет определяться реакцией на смерть.
Человек, которого любили, которого научили ценить себя, уважать других и проявлять это уважение, который чувствовал участие и заботу, которого старались оградить от невзгод, не давая при этом ложных надежд на безмятежность жизни, – такой человек обладает богатством куда более ценным, чем унаследованные деньги или титулы; такой человек наверняка куда лучше справится с житейскими трудностями, чем тот, у кого есть только материальное преимущество. Ничто не гарантирует успех или хотя бы выживание, и даже самые благоприятные предпосылки могут быть разрушены бедой, но шансов избежать трагедии – и легче пережить все мелкие трудности – больше у того, кто в детстве был любим.
Должен признаться, что мой интерес неслучаен: мне сказочно повезло – родители меня любили и были готовы на все, чтобы обеспечить мне лучшую путевку в самостоятельную жизнь. Наверное, мне доставалась вся их любовь, потому что я был единственным ребенком, и, наверное, их чувства только усиливало то, что за несколько лет до меня у них родилась дочь, Марта Энн, но у нее было расщепление позвоночника, и она прожила всего шесть недель.
По этим ли или другим причинам я жил, пользуясь всеми обычными преимуществами единственного ребенка и даже больше – например, когда моему отцу подавали лучший кусок мяса, он отодвигал его со словами:
– Пусть парень съест. Ему расти нужно.
Так мы и жили, поэтому я вырос с уверенностью, что все должно делаться для моего удобства, что мне всегда будет доставаться лучшее. Это чувство собственного превосходства проникло в меня так глубоко, что я даже был не против, если кто-нибудь периодически оспаривал мое положение. Я просто терпеливо улыбался и даже радовался за этого скептика; конечно, то, что досталось им, на самом деле мое, но хорошо, что и им удалось поживиться, и, даже если они не ценили полученное, я все равно мог наслаждаться своим – хоть и продиктованным обстоятельствами – великодушием.
Единственной сферой, где я мог признать чужое превосходство, была школа – в нашем классе училась симпатичная светленькая девочка по имени Мэри Хендерсон. Мэри всегда лучше всех писала контрольные, а я занимал почетное второе место (правда, один раз, когда она вернулась после болезни, мы на какое-то время поменялись ролями, но даже во втором классе я понимал, что это не считается). Умница и красавица. Естественно, я влюбился в нее так страстно, как только мог на той стадии недоразвитости, и Мэри стала моей первой подружкой – мы с ней были неразлучны с пяти лет до девяти, а потом я уехал из деревни. На этом дело не закончилось (хотя она того не ведала), потому что я был в нее безнадежно влюблен и в четырнадцать, но это совсем другая история. Мы изредка общались, и через много лет, когда она уже работала в юридической конторе в Эдинбурге, именно она продала мне мою первую квартиру.
В общем, у меня было счастливое детство.
Многие из тех, кто читал «Осиную фабрику»
[13]
– и поддался старому идиотскому убеждению, будто люди пишут только о том, что знают из собственного опыта, а первые романы всегда автобиографичны, – вероятно, сочли, что у меня было ужасно сложное, даже страшное детство. Но это совсем не так.
Давным-давно в Эдинбурге устроили презентацию по случаю выхода в свет «Канала грез»
[14]
. До этого все презентации проходили в Лондоне, но я, видимо, достал издателей своим нытьем, что в Лондоне такие мероприятия теряются среди всяких сборищ и обычной суеты; так не перенести ли празднование в Шотландию, где оно наверняка станет событием? Издательство уступило. После столь долгих уговоров, сильно опасаясь, как бы презентация не обернулась одним из тех творческих вечеров, на которые является один прохожий с собакой, я пригласил почти всех своих родственников, включая родителей. В итоге книжный магазин был полон, я, как водится, прочитал несколько глав, ответил на вопросы, присутствующие, судя по всему, остались довольны, и я уже раздавал автографы, когда какой-то приехавший по обмену студент-американец сказал:
