Лили повышает голос.
— Гийом!
Она что-то ему говорит, но я не разбираю слов, потому что все силы уходят на то, чтобы держать себя в руках. Однако общий смысл ее возмущения я улавливаю — не стоило показывать мне эти фотографии. Неужели так трудно понять? Там же мальчик, который погиб! Того же возраста, что и Трумен. Почему надо обязательно со всеми поговорить о мертвецах? О чем он думал? Девочка насмотрелась на смерть, ей хватило! Она сама бледнее смерти — неужели не видно?
Пока Лили отчитывает Джи, отец наблюдает за мной. В его взгляде нет привычного раздражения или разочарования. Только тоска.
— Прости, — тихо говорит он. — Я не хотел тебя во все это посвящать. И не хотел, чтобы ты видела фотографии. Знал, что ты расстроишься.
— Тогда зачем ты меня сюда привез?
Я чувствую, как чья-то ладонь накрывает мои пальцы. Это Джи.
— Мне очень неловко, Анди. Я не подумал. Не стоило рассказывать тебе эту историю. Мои страсти так легко меня захватывают, что я становлюсь слеп и глух ко всему остальному…
— Все в порядке, Джи.
А что еще я могу сказать? На самом деле все далеко не в порядке. Украдкой я бросаю еще один взгляд на фотографию, которую Лили тут же убирает со стола, и думаю о маленьком мальчике из далекого прошлого, замерзшем и напуганном, замурованном в темноте — из-за безумца Робеспьера. И о другом мальчике, который смотрит в серое зимнее небо, истекая кровью на бруклинской улице, — из-за другого безумца.
Джи продолжает что-то говорить.
— …а я так жажду найти ответы! Постоянно варюсь во всей этой истории, ни о чем другом думать не могу. Я хочу знать, почему так вышло. Хочу понять, какой урок нам следует извлечь.
— Что жизнь — дерьмо, — отвечаю я. Скорее с горечью, чем с сарказмом.
Отец закашливается вином.
— Господи, Анди! — восклицает он. — Сейчас же извинись. Ты в гостях, и здесь ты должна…
— Нет, Льюис, — перебивает его Джи. — Не нужно ей извиняться. Она права. В тысяча семьсот восемьдесят девятом, когда началась Революция, у людей была надежда, было чувство, что впереди море возможностей. А ближе к концу — после разгула черни, после всех казней, резни и войн — не осталось ничего, только кровь и страх. Бедняки страдали, как и всегда. Богачи тоже страдали, многие лишились головы. Но никто не страдал сильнее, чем этот невинный ребенок. — Джи некоторое время смотрит в свой бокал, потом продолжает: — Я уже тридцать лет силюсь в этом разобраться. Пытаюсь понять: как вышло, что высокие идеалы, низвергнувшие монархию, породившие лозунг «Свобода, равенство, братство», скатились к такой жестокости? Тридцать лет я бьюсь над этим вопросом, пишу о нем, но до сих пор не нахожу ответа.
— Все. Закрыли тему, — объявляет Лили. — А если тебе нужен ответ, Гийом, так он у меня есть. Весь этот бардак, который называется историей, происходит потому, что короли и президенты не умеют довольствоваться вкусным ужином и хорошей компанией. А умели бы — всем бы жилось гораздо лучше.
Джи подливает в бокалы вина. Мы ужинаем. Лили приготовила обалденную печеную курицу с картофельной запеканкой и подала к ним свежий хлеб с хрустящей корочкой, но я едва могу есть. Я хочу поскорее уйти и забиться в какой-нибудь угол, где никто не увидит, как тоска разрывает меня на части.
За ужином Джи, отец и Лили обсуждают дела. Джи улетает на несколько дней, сперва в Бельгию, потом в Германию — если, конечно, авиакомпании не будут бастовать, — чтобы встретиться с двумя другими генетиками. Он говорит отцу, что придется общаться с руководством фонда и участвовать в пресс-конференциях, и все это страшно важно.
Помимо прочего, отцу предстоит играть роль приглашенной суперзвезды — читать лекции в Сорбонне, ужинать с президентом и встречаться с финансистами, которые хотят дать денег на его следующий проект.
— Ну а какие у тебя планы? — спрашивает Джи, поворачиваясь ко мне.
— Анди собирается работать над своим выпускным проектом, — говорит отец.
— И какова же тема?
— Амадей Малербо, — отвечаю я, передвигая по тарелке кусок курицы.
— Малербо! Что же ты сразу не сказала? — оживляется Джи и вскакивает, чтобы покопаться на книжной полке. — У меня есть несколько книг о нем. Только не знаю где… О, вот одна! Ты еще можешь съездить в его дом возле Булонского леса. Дом сейчас принадлежит Консерватории, они там устраивают камерные концерты. Там висит замечательный портрет Малербо. А в библиотеке Абеляр хранятся его бумаги и даже оригинальные ноты.
Он протягивает мне книгу и снова садится. Поблагодарив его, я продолжаю возить курицу по тарелке. Лили рассказывает, что у нее почти каждый день занятия со студентами: с завтрашнего дня — в художественной школе в Бурже, а ближе к концу недели — в ее парижском филиале. До Бурже добираться далековато, поэтому она эти дни будет ночевать у подруги.
— Кстати о ночлеге! — вспоминает она. — Анди, давай я покажу тебе твою комнату.
Наконец-то. Я встаю и начинаю собирать тарелки со стола, но она меня останавливает.
— Оставь. Джи уберет. Должна же от него сегодня быть хоть какая-то польза, — говорит она. — Идем.
Я беру рюкзак и свою гитару и следую за Лили в дальний конец лофта. Там две комнаты и ванная с туалетом, отделенные от остального помещения новой, еще некрашеной стеной. В моей комнате — огромное окно, матрас на полу и ящик из-под фруктов вместо ночного столика.
— Тут, конечно, не слишком роскошно и ремонт еще не доделан, — оправдывается Лили. — Но матрас удобный.
— Все отлично, Лили. Спасибище. — Меня охватила такая усталость, что я заснула бы и на полу.
Она добавляет, что оставит на столе два комплекта ключей, для меня и для отца, и что я могу уходить и приходить, когда захочу. Я снова начинаю ее благодарить, но она отмахивается. Прежде чем уйти, она берет меня за обе руки.
— Ты похожа на призрака, Анди, — говорит она. — Скоро начнешь просвечивать.
Я смотрю на нее и хочу что-нибудь ответить, но не нахожу слов.
Лили крепко сжимает мои руки.
— Вернись к нам, пожалуйста, — говорит она. Затем отпускает меня и уходит.
Я закрываю дверь, выключаю свет и ложусь. Гляжу в ночное небо за окном, пытаясь отыскать звезды. Но их не видно. Только снежинки кружат на ветру. Нужно встать, почистить зубы, сходить в туалет и принять таблетки, но я не могу, слишком устала. Я закрываю глаза, надеясь, что засну, но в моей голове всплывают образы: крохотное печальное сердце. Маленькое испуганное лицо.
Париж. Отличная идея, ничего не скажешь. Я смеюсь и смеюсь, до слез. А потом плачу. А потом наконец засыпаю.
13
Когда я просыпаюсь, над ухом что-то неприятно звякает.
Меня угораздило заснуть в одежде. И во всех побрякушках. Теперь серьги впились в шею, браслеты запутались в волосах, а телефон в заднем кармане штанов впечатался в ягодицу. Ноги затекли из-за сапог. Внутри тоже все звенит. Я забыла выпить лекарство. Очень глупо с моей стороны. Встаю, иду умываться и глотаю две таблетки. Подумав, глотаю еще одну и запиваю водой из-под крана. На часах почти полдень. Потом отправляюсь на поиски кофе.
