— Я, кажется, сказал — «пригоршня луидоров»? — произносит он. — Так вот, пусть будет две пригоршни.
— Кто скрывается под маской Зеленого Призрака? — продолжает кричать мальчишка.
Вопрос звучит зловеще.
— Кто скрывается под маской Зеленого Призрака? — вторит эхо, разнося слова по нишам в стенах.
Фавель смеется, затем поднимает руку и вытягивает палец. Он указывает на меня.
72
— Амадей, пожалуйста. Я всего на пару ночей.
— Нет.
Я сижу на его пороге уже не первый час. На дворе глубокая ночь. Я ужасно замерзла, пока ждала его. Он только что вернулся. У него на шее красная лента, и от него разит вином.
— Я не буду шуметь. И ничего не буду крушить. Честное слово, — не сдаюсь я.
— Сгинь!
Я поднимаюсь, но продолжаю заслонять ему дорогу к двери.
— Смотри, у меня есть еда. Целая куча еды. Хватит на двоих! — С этими словами я открываю рюкзак и показываю ему салями, голову сыра и буханку хлеба. Я уже успела умять здоровенный кусок индюшки и целую корзинку клубники. На все хватило той монеты, что один из пьяниц бросил мне в штаны.
Амадей довольно грубо отталкивает меня и вставляет ключ в замочную скважину.
— Я отдам тебе салями, целую палку, — обещаю я.
— Не нужна мне никакая палка.
Ключ поворачивается. Дверь открывается. Я отчаянно роюсь в рюкзаке в поисках хоть чего-нибудь, предлагаю ему по очереди жвачку, ручку, фонарик. Мне нужно во что бы то ни стало попасть в дом и погреться у камина.
— Мне ничего от тебя не нужно, — говорит Амадей. — Убирайся!
Он переступает порог квартиры.
— Я ужасно замерзла, — жалуюсь я. — Хочешь моей смерти, да?
Он начинает закрывать дверь. И тут я нащупываю айпод.
— Амадей! Я отдам тебе эту штуку! Это музыкальная шкатулка, помнишь? Такая же была в катакомбах.
Наконец-то. В его глазах загорается интерес. Он тянется за айподом, но я отвожу руку в сторону.
— Так и быть, — соглашается он. — Заходи. Но учти: вздумаешь снова кричать и швыряться вещами, выставлю и глазом не моргну.
— Спасибо, — говорю я. — Ты меня даже не заметишь, клянусь.
Я протягиваю ему айпод, выкладываю еду на стол, а рюкзак и сверток Фавеля убираю под кровать. Я прошу у Амадея чистую рубашку и, сняв мокрую одежду, развешиваю ее на спинках стульев. Потом делаю себе бутерброд, развожу огонь и усаживаюсь на пол. Кажется, я ни за что в своей жизни не испытывала такой искренней благодарности судьбе, как за это тепло и за этот бутерброд.
— Съешь что-нибудь, — с набитым ртом говорю я Амадею. Но ему не до еды. Он возится с айподом. Наконец он возвращает его мне и спрашивает:
— Как это завести? Где здесь ключ?
— Ключа нет. Вот, смотри… — Я показываю, как включить айпод. — Ах да, еще наушники, — вспоминаю я и достаю их из кармана куртки. — Держи. А теперь жми на кнопку еще раз. Это — список музыки, видишь? Меню. Выбирай, что будешь слушать.
Мой айпод забит до отказа — это практически антология мировой музыки, потому что я скачивала все, что советовал послушать Натан. Амадей смотрит, как я листаю список по алфавиту.
— «Бетховен», — читает он. — Это который пианист? Из Вены?
— Да.
— Я слышал о нем наилучшие отзывы! Говорят, он также пишет неплохую музыку.
— Правду говорят. Вот, послушай.
Я включаю Третью симфонию, помогаю Амадею надеть наушники и наблюдаю за ним. Он закрывает глаза, и его лицо, и без того прекрасное, теперь аж светится. Он улыбается, хмурится, кивает, вскрикивает. Размахивает в воздухе изящными руками, словно дирижирует. Спустя несколько минут у него на щеках блестят слезы, и мне становится завидно. Услышать эту музыку впервые — не в кино или рекламе автомобилей, разодранную на кусочки, а целиком, какой ее задумал великий Людвиг, — это волшебный опыт.
Я доедаю бутерброд, остатки еды кладу на каминную полку, чтобы Гюго не дотянулся. Затем забираюсь на кровать. Все тело ноет от усталости.
Когда я натягиваю на себя одеяло, Амадей снимает наушники и оборачивается ко мне. Сперва он даже не может говорить. Затем вытирает глаза и спрашивает:
— Когда он это написал?
— Он еще не написал. Но скоро начнет. Допишет в тысяча восемьсот четвертом и посвятит симфонию Наполеону Бонапарту.
— Бонапарту? Этому солдафону?.. — удивляется Амадей. — Откуда ты знаешь?
— Да все знают, — устало отвечаю я. — Это же в учебниках истории.
— Не понимаю.
— Еще бы. Я тоже ничего не понимаю, — говорю я. — Амадей, с нами приключилось что-то необъяснимое. Мы с тобой встретились — под Парижем двадцать первого века. А потом бежали от погони — и вышли на поверхность в Париже восемнадцатого. Подумай — тебе самому ничего не кажется странным?
Амадей некоторое время молчит.
— Катакомбы — место загадочное… — медленно произносит он, но затем пожимает плечами. — Да нет, все вполне объяснимо. Наш рассудок смутили вино и затхлый воздух. А ты к тому же ударилась головой…
— Дело не только в этом…
Но Амадей уже забыл обо мне. Его захватил Бетховен. Мне хочется наблюдать, как он слушает, наслаждаться его переживанием, но у меня слипаются глаза.
И тут до меня доходит, что я лежу в постели Амадея Малербо, которому посвящен мой выпускной проект. Это же такая возможность! Лучшего источника информации не придумать. Если он все еще будет здесь, когда я проснусь, — если все это не окажется сном, — я задам ему тысячу вопросов.
— О нет! Закончилось, — восклицает Амадей, подбегая ко мне с айподом в руке. — Прошу, еще!
Я беру его руку в свою и, управляя его пальцем, показываю снова, как выбирать музыку.
— Вот, попробуй сам, — говорю я. — Выбери что-нибудь.
Он крутит колесико и попадает на «Джейнс Аддикшн» — «Ritual de lo Habitual».
— Амадей, постой, ты проскочил целых два столетия, — предупреждаю я. — Тебе будет сложно.
Но — поздно. Он уже надел наушники. Несколько секунд он слушает, затем срывает их.
— Это что, музыка будущего? — потрясенно спрашивает он.
— Да.
— В таком случае будущее кажется мне очень странным.
— С прошлым ему в этом не тягаться, — бормочу я.
И, наконец, засыпаю.
73
Мертвец не может встать и за кем-то погнаться. Потому что мертвецы вообще не шевелятся. Так или нет? Если так, то почему вон тот труп в зеленом платье двигает рукой? Ах, стойте. Он ничем не двигает. Это крыса. Жирная крыса вгрызается в плоть, пожирает мертвечину.
