— Санитарная остановка! — кричит мистер Ропер, беспомощно сигналя руками извинения, пока Гарриет вытаскивает Малыша Дэвида из машины и держит его над обочиной; струя жидкости, подобной слабому чаю, извергается из нижней части его тела.
— Не понимаю, почему ей непременно надо демонстрировать это публично, — с отвращением говорит Банти. — Пускай у нее мажорский акцент и она училась в закрытой школе…
— Умоляю, отправьте меня в закрытую школу, — тихо бормочет Патриция.
— …но на самом деле она всего лишь хабалка.
Хабалка! Какое восхитительное новое слово!
— Хабалка, — радостно повторяю я, обращаясь к Патриции.
— Да, хабалка, — твердо повторяет Банти. — Это она и есть.
— Не шлюха, значит, как ты? — очень тихо произносит Патриция. Достаточно громко, чтобы ее услышали, но достаточно тихо, чтобы не поверили своим ушам.
Воцаряется хрусткое молчание. Где-то в районе Далмалли Патриция разражается песнями из своего собственного «Песенника Патриции Леннокс» — в нем полно нежных дев, погибших профсоюзных деятелей, неверных любовников и разных других людей, которые рыдают, повесив голову, и вообще переживают всякую «беду». Мы с Патрицией в превосходном расположении духа радостно горланим очередную песню и как раз доходим до особенно жалостного финала, когда Банти вдруг не выдерживает (как мы не сообразили, что эта песня — про адюльтер?) и орет:
— А ну заткнитесь, обе две!
И дает нам сырно-луковые чипсы, чтобы мы уже точно больше не пели.
Дорога становится у́же. Погода — мокрее. Кажется, темнеет, но непонятно, то ли это вечер спускается, то ли это из-за дождя. Мы медленно пробиваемся сквозь сумерки, словно это физический объект, замедляющий наше продвижение. Резкое, неаккуратное торможение знаменует очередную остановку («Не может быть!»), и мы вздыхаем, созерцая Кеннета, который бежит в кусты, расстегивая на ходу серые фланелевые штаны.
— Почему он не сходил, когда мы раньше останавливались? У этой женщины что, совсем мозгов нет? — Банти пыхтит, как ломовая лошадь.
Из машины вылезает Кристина и следует за братом в кусты, а миссис Ропер снова выставляет наружу Малыша Дэвида, как чайник, выливая из него «чай».
— Они же ходили в туалет в отеле! — фыркает Банти, возмущенная безобразной распущенностью мочевых пузырей семейства Ропер. (Наши собственные мочевые пузыри Банти натренировала до чугунной прочности.)
— Важно не прибытие, важен сам путь, — мечтательно изрекает Патриция. (Кроме «Тристрама Шенди», она еще читает «На дороге»,
[39]
поэтому неудивительно, что ее изречения порой напоминают дзенские коаны.)
И вот мы опять едем! По дороге, выложенной желтым кирпичом (точнее, по весьма сомнительной однополосной).
— У этой дороги вообще есть номер? — спрашивает Джордж, наваливаясь грудью на руль, чтобы лучше видеть то, что впереди. — Почему он не включает фары?
Джордж яростно мигает собственными фарами.
И тут на безымянной и безномерной дороге возникает новая опасность — овцы!
— Они везде, черт бы их побрал! — в ужасе кричит Джордж.
Банти приходится перейти в режим предупреждения («Еще одна! Осторожно, вот! Эта сейчас пойдет поперек дороги! Следи вон за той, слева!»).
Нам с Патрицией надоел «Тристрам Шенди», и мы снова принимаемся играть в «Кто больше заметит», но замечать вокруг совершенно нечего, кроме овец.
Тут разражается катастрофа — не от лавирования между овцами, как можно было бы ожидать, а оттого, что у «консул-классика» лопается шина.
— Вот видишь! — торжествует Джордж, поскольку Банти неделями скрипела о том, какая хорошая у Роперов машина по сравнению с нашей (это, кстати, правда), но Банти лишь вскидывает голову и резко парирует:
— Шину кто угодно может проколоть.
— Таков жизненный путь человека, — изрекает Патриция с улыбкой Будды.
Джордж неохотно вылезает из машины и помогает мистеру Роперу менять колесо — точнее, мистер Ропер меняет колесо, а Джордж подает ему все нужное, как медсестра на операции. Банти тоже вылезает и наблюдает за операцией, комментируя неумение Джорджа обращаться с гаечными ключами и мужественное поведение мистера Ропера в трудной ситуации. («Клайв, какой ты молодец!») Все это время Кеннет жужжит вокруг, изображая не то самолет, не то насекомое с неподвижными крыльями, не то некий гибрид первого и второго. «Слава богу, что у меня девочки», — говорит Банти, снова садясь в машину. (За всю жизнь это ее единственное выражение радости по поводу того, что мы есть на свете.) Джордж, непрестанно вздыхая, залезает обратно на водительское место, и мы опять едем!
Мы приближаемся к вожделенной цели, в этом нет сомнений: мы уже проехали несколько деревень, названия которых начинаются на «Ох-на-кок-а», и вот попадаем в нужную. Мы сворачиваем налево, едем назад, сворачиваем направо, снова едем назад и опять делаем тот же левый поворот, что в первый раз. «Йоптваю», — устало говорит Джордж, выполняя очередной разворот в три приема, и Банти гневно машет на него руками. И вот мы едем! Уже в последний раз, машина переваливается по лужам проселочной дороги, и наконец мы прибываем на грязный двор, распугивая стаю сердитых кур. С одной стороны — длинная низкая пристройка, с другой — обветшалый сарай, а с третьей — большое квадратное здание из серого камня, наша ферма. Адские каникулы начались!
* * *
Фамилия владельцев фермы, у которых мы будем гостить две недели, — фон Лейбниц. Какая-то не очень шотландская. Почему мы не выбрали из брошюры «Отдых на шотландской ферме» ферму, у которой хозяева носят более шотландскую фамилию — Макалистер, Макбет, Маккормик, Макдейд, Макьюэн, Макфадден, да хоть и Маклейбниц? Да кто угодно, лишь бы с фамилией на «Мак», а не на «фон»? Потом мы выясняем, что мистер фон Лейбниц (Хайнрих, как он просит себя называть) — немецкий военнопленный, которого послали работать на эту ферму. Он остался после войны и женился на вдове фермера — миссис фон Лейбниц, бывшей Эйлин Макдональд (до того, как ее мужа убили в Северной Африке и она променяла его на врага). За это, плюс тот факт, что миссис фон Лейбниц — уроженка Абердина, в Ох-на-кок-а-лики их считают чужаками, — возможно, это до некоторой степени объясняет их суровый характер.
— Значит, тут раньше была ферма старика Макдональда?
[40]
— шутит Джордж, услышав эту историю, но фон Лейбницы отвечают лишь каменными взглядами.
Чувства юмора у них нет вообще — в сравнении с ними даже Банти покажется юмористкой. В них сливаются прусская мрачность и пресвитерианская суровость, и результат внушает трепет. Оба высокие, худые, очень прямые и серьезные, они явно считают отдыхающих племенем легкомысленных слабаков. Возможно, они и правы.
