– Какое?
– Что оставите меня в покое. Хотя бы на пару ближайших недель.
Он медленно допил минералку, призадумался, что-то прикидывая и просчитывая, потом резко кивнул головой:
– Ладно! Выкладывайте ваши соображения.
– Подозреваю, что Ричард Бартон из Таскалусы агентствует не только в страховой компании, – сказал я.
– Это факт, а не версия. Факт, уже известный мне.
– Разумеется. Вам ведь доложили о случившемся на пляже? Не далее как вчера? Один из ваших сотрудников оглох, а мне тем временем были сделаны намеки. Странные, должен признаться. Суть их осталась мне неясной. Что-то о черной магии, о заклинаниях, об амулетах и ведьмовстве…
Остроносый дернулся.
– Вы посоветовались с Чернозубом?
– Нет. Я же говорю, что не понял намеков. Мне показалось, что это шутка… знаете, юмор страховых агентов… А может, он хотел надо мной посмеяться. Поразвлечься… Он – черный, я – белый, зато он из Америки, а я – из России… Разумное допущение?
– Вполне, – Иван Иваныч криво улыбнулся. – Над нами скоро готтентоты смеяться будут.
– Вот-вот… Похоже, мы раньше вымрем, чем они. – Я придвинул к нему бутылку с минеральной, сделав широкий гостеприимный жест. – Вечером мы устроили междусобойчик на троих, выпили по капле. Я – исключительно сухое, а Чернозуб с Бартоном – виски, но понемногу, двухсот граммов не наберется. Тут Борис нам и выдал… Мне, во всяком случае, хватило. Еле в номер добрался… – Остроносый что-то хотел сказать, но я поднял руку. – Погодите, Иван Иваныч. Это все факты, а теперь начинается версия. Я ушел, Бартон остался с Чернозубом, но Чернозуб не был пьян и не имел намерения напиваться. А утром его находят в бассейне, без ран и царапин, зато и без штучки… без упомянутой выше вещицы… И что мы должны думать?
Я уставился на остроносого с тем неописуемым выражением, с каким подчиненный, вложивший умную мысль в голову шефа, глядит на начальника. Пора, мол, бабки подбивать, да чин не позволяет, тогда как вы…
Скуратов с легкостью принял эту игру, важно кивнул и промолвил:
– Чем-то одурманили Чернозуба. Потом освободили от вещицы – и в бассейн. Жаль! Работник он был неплохой. Ну, проведем экспертизу, посмотрим, чего ему дали понюхать…
– А негр-то исчез, – добавил я. – Уехал утром с полицейскими и не вернулся.
– Зачем же ему возвращаться? – На лице Иван Иваныча мелькнула злорадная усмешка. – Он ведь думает, что бриллиант ухватил. Вот и понес к себе в гнездышко… в эту самую Такзалупу, что к востоку от Миссисипи…
Мы переглянулись, как два сообщника, ухмыльнулись разом, и я спросил:
– А на самом-то деле – что?
– Так, пустячок… Приманка.
Приманка? Для кого? Об этом он забыл упомянуть.
Скуратов поднялся:
– Ну, Дмитрий Григорьевич, собирайтесь. Домой полетим.
Примерно такой конец и ожидался, невзирая на джентльменский договор. Эти договоры – как поддельное авизо: вроде бы есть, однако не всякий получит означенную в документе сумму. Получишь, если тебя боятся, а коль не боятся – при напролом, может, чего-то и выйдет. Наша российская тактика, и, кстати, не хуже прочих.
– Домой? – Мой рот скривился в недоумении. – А если я не соглашусь?
Остроносый хмыкнул и пожал плечами:
– Тогда выбирайте, Дмитрий Григорьич: соляные копи, урановый рудник, галеры или каленые пятаки к пяткам.
Пожалуй, он не шутил, однако скоропалительное возвращение никак в мои планы не входило. По множеству причин. Во-первых, мне просто хотелось отдохнуть; во-вторых, я нуждался в покое и некотором времени, чтобы обдумать ситуацию и отыскать зернышко истины в груде навоза; в-третьих, я не терял надежды на встречу с Диком Бартоном – а вдруг ответит на парочку вопросов?.. Существовали и другие резоны, и среди них такой: что я скажу в славной компании «Голд Вакейшн»? Что недоволен отдыхом? Что пиво в Испании кислое, а гранаты – не той системы? Или что меня насильно вывез полковник ФСБ? В любом случае это положило б конец нашим доверительным отношениям и плодотворному будущему сотрудничеству. А я не столь богат, чтобы разбрасываться клиентурой.
Пришлось упереться рогами, трясти хвостом и бить копытами. В ответ остроносый воззвал к моим чувствам: к чувству ответственности и чувству долга, к патриотизму и гордости за державу, и, наконец, к чувству самосохранения. Я возразил, заявив, что обозначенное в первых пунктах кануло в вечность вместе с имперскими замашками, а что до самосохранения, так это не чувство, а инстинкт. Разумеется, он мне не чужд, и он говорит мне сейчас, что лучше пару деньков погреться на андалусском солнышке. Иван Иваныч сморщился, обозвал меня эгоцентристом и посулил заковать в кандалы; я презрительно сплюнул и напомнил ему, что мы, во-первых, живем в демократической стране, а во-вторых, пребываем сейчас на территории испанского королевства. Которое, кстати, диссидентов не выдает. «Это кто же тут диссидент?» – насмешливо сощурился Скуратов. А я ответил, что магнитофон включен и все его шуточки про кандалы и рудник уже на пленке.
На том мы и расстались, слегка недовольные друг другом. Может быть, больше, чем слегка: хоть остроносый своего не добился, зато посеял в моей душе тревогу. Эти намеки о Дарье и Арнатове… Зачем приходил Сергей?.. И почему оставил в спальне любовный амулет?..
Странно, но в эту ночь мне ничего не приснилось. То ли погода стояла прохладная, то ли запас вещих и страшных снов был у Морфея временно исчерпан.
Глава 11
Признаюсь – к собственному стыду – что смерть Бориса меня не огорчила. Как, в сущности, не огорчали и другие смерти, происходившие внезапно и не касавшиеся близких мне людей – гибель предпринимателей и депутатов, банкиров, журналистов и чиновников. Все они знали, на что идут, все разделяли профессиональный риск с пожарными, саперами и милицейскими, но получали при этом гораздо больше благ, влияния и власти. Одних было жаль, других – не очень, но даже чувство испытанной жалости оставалось мимолетным и очень далеким от истинного сострадания. Что, разумеется, неудивительно. Совсем неудивительно – ибо в эпоху киллеров запасы сострадания быстро иссякают, а нищета подталкивает к жестокости.
Бедность не порок, учили нас, но то был всего лишь один из мифов советской эпохи. От каждого – по способностям, каждому – по труду… Тренируйся, и будешь прыгать, как Валерий Брумель… Прилежно постигай науки, и станешь умным, как Альберт Эйнштейн… Пиликай на скрипке по двадцать часов ежедневно, и будешь играть, как Давид Ойстрах… Все это было ложью, ибо талант, фантазию и гений подменяли унылым трудом, который есть в конечном счете удел невольников и крепостных. Но самой чудовищной ложью являлась теза о том, что богатство – зло, что богач бесчестен, мерзок и жаден, тогда как бедняк, в силу одной лишь классовой принадлежности, является средоточием всех достоинств.
Ложь! Наглая ложь!
