— Можно еще одну порцию?
— Без проблем, — отозвалась она и прибавила: — Вы, должно быть, и впрямь пес знает как промерзли.
— Знаете, чем меня выводит из себя Канада? — неожиданно спросила я Верна. — Этой чертовой вежливостью… и тем, как все здесь сюсюкают и пользуются эвфемизмами. Пес знает… ни фига… прах тебя побери. Почему вы, ребята, боитесь нормально выругаться в этой стране? Что заставляет вас быть такими аномально пристойными? Знаешь, что я об этом думаю? Вы все здесь так закисли, что уже не можете встряхнуться. Вы только послушайте, как у вас тут изъясняются на радио, всю эту политкорректную ахинею, — и ничего не сможете мне возразить. Не прах тебя побери. Черт побери. Хер его знает. Или хотя бы хрен. Я вот из Штатов, и я говорю хер…
Всю эту тираду я произнесла пронзительным голосом. Вокруг нас смолкли разговоры. Все взгляды устремились на меня. Не успела я сообразить, что происходит, Верн бросил на столик деньги и потащил меня к выходу. Когда мы оказались на морозе, он снова стиснул мне руку. Он не произнес ни слова, но спасательский захват теперь больше напоминал хватку полицейского, производящего задержание. Мы свернули налево, на Восьмую авеню.
— У входа в «Паллисер» всегда бывают такси, — сказал Верн.
— Извините меня. Меня правда очень жаль…
— Не переживайте из-за ерунды, — перебил он.
— Я наскандалила… зачем? Я…
— Перестаньте, пожалуйста. — В его тоне слышалась скорее тревога, чем раздражение.
— Хорошо, хорошо. Просто отправьте меня домой и…
— Мне кажется, что вам не следует сейчас оставаться одной.
— Все будет в порядке.
— Мне ситуация видится несколько иначе.
— Я умею справляться с проблемами.
Верн промолчал. Только еще крепче сжал мою руку и подтолкнул меня вперед. Ветер стал совсем уж свирепым, обжигал кожу. Мы добирались до «Паллисера» минут пять, и за это время пальцы у меня так закоченели, что было больно их сгибать. У входа в отель стояли три такси. Верн нагнулся к одному из них и назвал водителю адрес:
— Двадцать девятая улица, Северо-Запад.
— Но я живу совсем не там, а на Семнадцатой Юго-Восточной авеню, — запротестовала я.
— Мы поедем не к вам.
— Вы меня похищаете? — удивилась я.
Верн промолчал, но перегнулся через меня и запер дверцу с моей стороны.
— Вы можете мне доверять: я не собираюсь выпрыгивать из машины на полном ходу, — сказала я.
— Я однажды такое проделал.
— Серьезно?
— Серьезно.
— Зачем?
Опустив глаза и разглядывая свои руки, он медленно заговорил:
— Мою дочь тогда поместили в психиатрическую больницу. Точнее, я подписал документы о своем согласии на это. После этого я на неделю ушел в запой. Закончился он тем, что я на ходу выпрыгнул из машины. Попал в больницу на три недели. Перелом левой ноги. Трещины в трех ребрах. И сломанная челюсть. И еще меня какое-то время держали в отделении для душевнобольных. В результате я потерял работу. Это было ужасно, и мне не хотелось бы, чтобы с вами случилось что-то подобное.
— В психушке я уже лежала.
Он отреагировал молчаливым кивком, и больше мы не обменялись ни словом, пока не добрались до Двадцать девятой улицы. Такси высадило нас перед скромным коттеджем. Верн расплатился с водителем и пропустил меня вперед. Мы вошли, и он включил свет. Мы оказались в прихожей, которая выглядела так, словно в последний раз ее обставляли году этак в шестьдесят пятом: выгоревшие цветастые обои, древняя старомодная вешалка, у стены столик с парой круглых кружевных салфеточек. (Неужели кто-то еще помнит о таких?) Верн взял мою куртку, повесил ее и предложил пройти в гостиную и чувствовать себя как дома.
— У меня виски тоже ржаной, вы не против? — спросил он.
— Ржаной годится, — ответила я.
Гостиная была оклеена такими же обоями и обставлена тяжелой, темного дерева мебелью в том же стиле, что вешалка и столик в прихожей. Подголовники громадного кресла и дивана тоже были украшены изящными салфетками. У стены стояли два столика с лампами Тиффани и почтенный кабинетный рояль, заваленный нотами. Но более всего в этой комнате обращали на себя внимание полки — книжные полки во всю стену высотой, заполненные нотами и сотнями компакт-дисков. Диски были расставлены по алфавиту, с разделителями, на которых значились имена крупных композиторов. Имелась здесь и серьезная стереосистема, занимавшая две полки, а на полу — две огромные колонки.
Вошел Верн с подносом, на котором стояли два хрустальных стакана для виски, бутылка «Кроун роял», ведерко для льда и графинчик с водой. Он поставил поднос на кофейный столик.
— Поразительная комната, — заметила я.
— Мне она всегда казалась удручающе обычной.
— Но эта коллекция дисков… Здесь их, наверное, больше тысячи.
— Примерно тысяча сто. Остальные в подвале.
— Есть и остальные?
— Да. Кое-что.
— Можно мне взглянуть?
Верн пожал плечами, потом большим пальцем ткнул в сторону двери. Он открыл ее, повернул выключатель, я последовала за ним вниз по узкой лестнице…
То, что открылось моим глазам, меня просто ошеломило. Потому что там, в полностью оборудованном подвале, полка за полкой, высились стеллажи с компакт-дисками, так же скрупулезно упорядоченные, как наверху, в гостиной. Здесь же была и профессиональная стереоустановка с двумя мощными динамиками. К колонкам было развернуто большое уютное кресло. Рядом стояли стол на трех ножках и вращающийся стул с высокой спинкой, на столе лежали бумаги, книги, ноутбук, а чуть в глубине я увидела полку, на которой умещались все тома «Музыкальной энциклопедии Гроува». Словом, этот подвал одновременно напоминал и музыкальное святилище, и какой-то своеобразный командный пункт. Окажись доктор Стрейнджлав
[109]
любителем классической музыки, он почувствовал бы себя как дома в этом подземном убежище.
— Вот это да, — протянула я. — Просто потрясающе.
— Хм… спасибо, — отреагировал Верн.
— Вы купили все эти диски?
— Ну… примерно четвертую часть. Остальные… вы слышали когда-нибудь о британском журнале «Граммофон»? Или о «Стереоревю» в Соединенных Штатах? Я работаю обозревателем в обоих изданиях вот уже лет пятнадцать.
— И как раз здесь вы пишете свои обзоры?
— Да… и еще работаю над…
Он снова заколебался, замолк, словно не вполне уверенный, будет ли правильным поделиться со мной еще одним фрагментом из личной жизни.
