— Мне вчера позвонил коллега из Висконсинского университета и сообщил, что в этом году в их издательстве увидит свет книга профессора Говард. Я уверен, что вы все присоединитесь к моим поздравлениям Джейн с таким достижением.
Затем Сандерс перешел к другим вопросам.
После совещания ко мне подлетела Стефани Пелц:
— Боже, вашу книгу приняли в печать! Да еще в Висконсине! Висконсин… Господи, да ведь он входит в десятку лучших университетов страны.
В двадцатку было бы точнее. И тем не менее…
— О, это просто удивительно, Джейн. Что же вы молчали, ничего нам не говорили? — продолжала Стефани.
Я не ответила, только поблагодарила за поздравления. Не успела она отойти, как меня потянул в сторону Марти Мелчер.
— Ловко, ловко, — заговорил он. — Все вы, гарвардские, хитрецы.
Ага, Марти, именно этому нас и учат в Кембридже: как ловчить и хитрить.
Но я просто кивнула и мило улыбнулась в ответ на его замечание.
И это был последний раз, когда кто-то на кафедре упомянул о моей книге. Жизнь в университете Новой Англии текла своим чередом. Я вела занятия. Общалась со студентами. Покончив с делами, немедленно сбегала из университета. Словом, залегла на Дно.
Ко второй части совета Кристи я тоже прислушалась и потратила часть денег со своего счета. Но я не стала легкомысленно их проматывать. Нет, самая здравомыслящая часть моего «я» рассудила иначе и направила меня на поиски надежных риелторов в Соммервиле. Через четыре дня я решилась выложить двести пятьдесят пять тысяч девятьсот пятьдесят долларов за двухкомнатную квартиру на тихой зеленой улочке сразу за Дэвид-сквер. Квартира располагалась на верхнем этаже дома в стиле «американская готика», построенного в тысяча восемьсот девяностые годы и оформленного барочными завитушками, заставляющими вспомнить Гранта Вуда. До меня квартира принадлежала недавно умершему профессору философии из Тафтса, старому холостяку, который проживал здесь со своими книгами и чередой котов (неистребимый запах кошачьей мочи преследовал меня повсюду). Кухонная обстановка относилась к эре Никсона, ванная и туалет восходили к временам Эйзенхауэра. Зато имелась огромная гостиная с балконом, выходящим на улицу. Спальня была большая, да еще и с просторной нишей, в которую идеально вписывался рабочий кабинет. Пол, хотя и нуждался в циклевке и покраске, оказался вполне крепким. А вездесущий оценщик недвижимости, который умудрился сунуть свой нос в каждую щель, порадовал меня известием, что грибка нет и стены можно штукатурить хоть сейчас.
Жилище нуждалось в серьезном ремонте — местный подрядчик оценил его приблизительно в пятьдесят тысяч. «Но если вложите сейчас эти деньги, стоимость квартиры возрастет. Немедленно. Сможете смело просить за нее четыреста пятьдесят штук», — заявил он мне с непререкаемой убежденностью человека, посвятившего всю жизнь торговле недвижимостью в Соммервиле и Кембридже. Я быстро сделала в уме подсчеты и решила, что покупку квартиры могу оплатить сразу, но придется брать кредит в семьдесят пять тысяч, чтобы покрыть ремонт и налоги. Влезать в долги было страшновато, я всю жизнь старалась этого не делать, даже несмотря на уверения ипотечного брокера, что при моем окладе в университете вернуть кредит для меня будет несложно. Но что, если я не найду работы после того, как через пару лет мне покажут на дверь? Я утешала себя мыслью, что квартиру всегда можно продать, что я вкладываю деньги в самый волшебный, самый прекрасный товар: в недвижимость. А папа всегда говаривал: Человек может считать себя взрослым, когда влезает в долги в банке ради крыши над головой.
Так что я позвонила мистеру Алкену и сообщила, что снова нуждаюсь в его услугах. «Никаких проблем», — ответил он и взял на себя оформление документов. Я подтвердила подрядчику, что готова выложить пятьдесят тысяч за ремонт, оговорила цвет кухонной мебели, сантехники и стен, потом ухнула еще пятнадцать тысяч на покупку кровати, диванов и кресел, чудесного большого письменного стола рубежа XIX и XX веков, а также новой стереосистемы, и посуды, и столовых приборов, и…
Я согласилась остаться преподавать в университете в летнем семестре. К середине августа занятия закончились, и я даже смогла выкроить несколько дней, чтобы отдохнуть в доме, принадлежавшем моим знакомым, в Кейп-Код. Когда я вернулась в город, в квартиру уже можно было вселяться. Выглядела она прекрасно — свежеокрашенные белые стены, светлый пол, кухня в стиле шекеров, современные туалет и ванная, элегантная мебель светлого дерева, этот изумительный письменный стол в алькове, которому предстояло стать моим кабинетом, и громадная двуспальная кровать, которая вдруг показалась мне очень пустой и напомнила о том, о чем я старалась не думать, что гнала от себя уже очень давно: я одинока.
Ощущая пустоту, мы, как правило, стремимся ее заполнить. Спустя несколько недель после переезда в квартиру нашелся человек, разделивший со мной постель. Я говорила себе, что это любовь.
И может быть, в то время так и было… но, как ни назови, длилось это недолго.
Глава третья
Тео Морган любил кино. Нет, не так: Тео Морган был истинным фанатиком во всем, что касалось кино. «Патентованный киноман», как он сам себя называл. С тринадцати лет — именно в этом возрасте поразил его вирус кино — он заполнял карточки на все фильмы… на каждый фильм, который смотрел. По последним подсчетам, он собрал пять тысяч шестьсот семьдесят пять карточек — «Это в среднем по триста картин в год, за последние девятнадцать лет», — в каждой из которых на лицевой стороне были написаны название фильма, имена режиссера, актеров, сценариста и т. д. На обратной стороне располагались собственные комментарии Тео — его впечатления о картине, записанные мелким, убористым почерком, расшифровать который было под силу лишь ему самому.
Тео Морган рос в ничем не примечательном пригороде Индианаполиса, «города безвкусного и бесцветного, словно молочное мороженое, и такого же анемичного», — сын служащего страховой компании и женщины, которая в колледже подавала определенные надежды, но повторила судьбу героини романа Синклера Льюиса «Главная улица», сделав то, чего от нее ожидали: выйдя замуж за зануду и перебравшись в скучный городишко на Среднем Западе. Отец Тео в прошлом был морским пехотинцем, верил в Бога и свою страну и с рвением и пылом пытался придушить в зародыше страсть сына к кинематографу.
— Подростком я почти все свободное время тратил на то, чтобы смотреть фильмы, пробравшись тайком в Клуб любителей кино университета Индианы, — рассказывал мне Тео на втором свидании. — Когда учился в предпоследнем классе, в городке проходил большой фестиваль Ингмара Бергмана, и мне пришлось наврать папаше, что я записался в школьную секцию фехтования, в которой тренировки проходили два раза в неделю, с семи до девяти. Когда он узнал, что вместо занятий спортом я бегал смотреть «европейский атеистический хлам» (его точное выражение), он на три месяца посадил меня под домашний арест, но сначала двинул со всей силы в солнечное сплетение, сказав, что этот урок меня «научит слушаться старших и не нарушать субординацию». А мама — безучастная обитательница Долины кукол
[59]
— только повторяла, что отец «хочет мне добра». Видно, поэтому он и угрожал мне «своротить рожу на сторону» и отправить в военное училище, если еще раз поймает меня за просмотром «богопротивных картин».
