Так что же случилось сегодня? Что изменилось? Что позволило ей заговорить о Дейле, рассказать чужим людям, что у него были веснушки на носу и скобки на зубах? Признаться, что у нее нет ни одной его фотографии, потому что при взгляде на них она начинала корчиться от горя? Почему прямой вопрос двух детей, которых она едва знала, позволил вырваться наружу словам, каких от нее не могли добиться ни муж, ни друзья, ни коллеги?
Почти стемнело, но на небе еще были видны красные и золотые полоски заката. Она жила в доме и в городе, которых Дейл никогда не видел. Никто из здешних жителей не знал, что она была матерью, любящей матерью, которую ожидало счастливое будущее. Они знали только замороженную, застегнутую на все пуговицы Мэрилин Вайн, и все же кое-кому из них она нравилась. Она встречала людей, которым приходилось не легче, чем ей. В первый раз со времени трагедии Мэрилин поняла, что это правда.
Люди говорили, что отчаяние — это смертный грех, но не могли придумать ни одного убедительного довода в пользу жизни, который мог бы сравниться с величиной ее потери. Слова Грега и всех остальных ей не помогали.
Глупо было думать, что всё может измениться за один вечер. Она не из тех людей, которые верят в панацеи. Произошло совпадение, вот и всё. Эти дети приедут в дом 1024 по Тюдор-драйв, где играл, спал и делал уроки Дейл Вайн. Туда, где прошла его короткая жизнь. Будут находить себе друзей, как делал и он, и плавать в том же бассейне. Могут даже найти секундомер и засекать время, за которое проплывут круг они сами и их мать. Так же, как при жизни делал Дейл. «Давай, мама, ты можешь проплыть лучше!» — кричал он. И она действительно проплывала лучше.
Мэрилин сделала глоток бренди и заметила на своей руке слезы. Она даже не сознавала, что плачет. До сих пор она не позволяла себе плакать и отвергала советы доморощенных психологов дать волю своей скорби. Но теперь она сидела в темной комнате и слышала звуки чужого города: шум чужого уличного движения, крики детей, говоривших с ирландским акцентом, и песни чужих птиц.
На другом стуле сидел огромный оранжевый кот и следил за ней. Мэрилин пила бренди и плакала. Она произносила имя Дейла вслух, и мир не рушился. Энни и Брайан задавали ей вопросы о нем. Кем он хотел стать? Ел ли он мясо, кто был его любимым киноартистом, какие книги он читал? Они даже спросили, какой марки был мотоцикл, на котором он разбился. Она не только отвечала на все эти вопросы, но и рассказывала смешные истории, которые случались с ним на День благодарения. О том, как он играл в спектакле школьного драмкружка и что однажды сделал во время сильного бурана.
Дейл… Она снова со страхом повторила это имя, но нет, ничего не исчезло. Теперь она могла произнести его. Это было потрясающе. Наверное, она могла произнести его давно, просто не знала. А сейчас, когда узнала, этой новостью было не с кем поделиться. Было бы жестоко и нечестно звонить мужу — бедному, обиженному, сбитому с толку Грегу, гадавшему, что он сделал не так и чем оттолкнул ее. Не следовало звонить ему на Гавайи и говорить, что дверь ее тюремной камеры открылась. Наверное, потому что это произошло в месте, которого он не знал. Но Мэрилин казалось, что случилось нечто большее. Теперь она не побоялась бы поехать к нему туда, где смогла бы увидеть его улыбку и воскресшую любовь к работе.
Мэрилин всегда знала, что Дейлу нравилась ее тяга к приключениям и желание учиться. Она во всем следовала его указаниям. Старалась как можно лучше проплыть дистанцию, стать гением компьютерных игр, полюбить борьбу сумо и освоить джин-рами. И не разделяла только его любви к мотоциклам. Месяц за месяцем твердила себе, что это была ее вина. Если бы она пообещала Дейлу купить мотоцикл, когда сын достигнет нужного возраста, он не связался бы с этими пьяными мальчишками и не принял бы участия в смертельно опасных гонках. Но сегодня вечером в ней что-то изменилось.
Энни деловито сказала, что она была совершенно права. Позволить мальчишке ездить на мотоцикле — то же самое, что позволить ему играть с ружьем. А Брайан сказал: «Думаю, там, на небе, он очень жалеет, что причинил вам такое горе».
Никто другой ей этого не говорил. Потому что с того дня, когда она узнала о катастрофе, все слова на свете потеряли для нее смысл. Мэрилин уронила голову на стол и выплакала все слезы, которые, как она теперь знала, следовало выплакать за последние полтора года. Но тогда у нее не было слез. Они появились только сейчас.
Рия доехала до ближайшего городка и села в микроавтобус, шедший до аэропорта имени Кеннеди. Месяц назад Мэрилин сделала то же самое. Неужели прошел целый месяц? А еще через тридцать дней Рия отправится домой. Она закрыла глаза и изо всех сил пожелала, чтобы этот месяц стал для детей самым счастливым в жизни. Стремление переплюнуть Дэнни и Бернадетту тут было ни при чем. Теперь это не имело никакого значения. Они имели право на каникулы и хороший отдых. Имели право надеяться на то, что будущее будет не таким мрачным.
Она не станет возмущаться и указывать Энни, что ей делать, а что нет. Энни уже достаточно взрослая и сможет сориентироваться в этом уютном и спокойном городе. Здесь намного безопаснее, чем в столичном Дублине. И, слава богу, от Китти ее будут отделять три тысячи миль. И бестактности Брайана не будут выводить ее из себя. Этот ребенок неисправим, так что и пытаться нечего. Он может сказать кому угодно самые ужасные вещи. Например, спросить Джона и Джерри, почему они не женаты, Хейди — почему у нее нет детей, а Карлотту — почему она так странно говорит по-английски. Здесь Брайану придется преодолеть целые километры минных полей. Но она не будет его стыдиться или заставлять сына сначала думать, а потом говорить.
Она мечтала крепко обнять мальчика и не почувствовать, что он пытается отстраниться. Мечтала, чтобы Энни сказала: «Мама, ты потрясающе выглядишь, ты так загорела, я ужасно скучала по тебе». Но по дороге в аэропорт Кеннеди Рия твердила себе, что нельзя строить иллюзии. Ничего подобного не случится: в конце концов, дети не видели ее тридцать дней.
Помни это, Рия, помни. Стань взрослой и научись жить в реальном мире.
Дэнни позвонил снизу. Было десять часов вечера. Розмари, сидевшая за письменным столом, отложила документы, посмотрелась в зеркало, взбила волосы, прыснула на себя дорогими духами и нажала на кнопку домофона.
— Дэнни, почему ты не хочешь взять ключ? Я предлагала.
— Ты знаешь, почему. Соблазн слишком велик. Я тогда вообще не уйду отсюда. — Он улыбнулся той лукавой улыбкой, от которой у Розмари всегда таяло сердце.
— Я бы не возражала, — с улыбкой ответила Розмари.
— Нет, на самом деле я боюсь, что однажды приду и застану тебя in flagrante
[18]
с кем-то другим.
— Маловероятно, — лаконично ответила она.
— Ну, все знают, что ты себе многое позволяешь, — поджал губы Дэнни.
— В отличие от тебя, — парировала Розмари. — Выпьешь?
— Да. И себе тоже налей.
