— На базарах четверо монахов расплатились фальшивой монетой. После пыток один из них признался, что будто бы чеканят и режут эту монету где-то в лесу.
— Кто же передал им деньги? — нахмурился Иван.
— Помер тот человек, — выдохнул Шуйский, — тщедушный оказался. А может, Никитка-палач переусердствовал.
— Остальным монахам на площади залить олово в горло, чтобы другим неповадно было. И написать об том указ.
Василий Захаров вытер перо об волосья, затем размешал пальцем в горшочке киноварь и аккуратно вывел заглавную букву. Макнул еще раз, но с пера сорвалась огромная красная капля и упала прямо в центр листа. Дьяк слизал ее и принялся писать далее.
— Хватит, — вдруг прервал Думу Иван, — повеселиться хочу. Ты говорил, Васька, меня жалобщики с Пскова дожидаются? — обратился царь к дьяку.
— Точно так, государь Иван Васильевич, — боднул головой дьяк, — третий день в Челобитный приказ являются.
— Чего хотят?
— Дело привычное — посадник им не нравится, убрать хотят.
Иван Васильевич не любил Великий Новгород, он был не только для него далеким, но и чужим. Новгородцы, не стесняясь, носили иноземные кафтаны, не снимали шапок перед боярами и не знали, что такое «крепость».
[42]
Земли у Новгорода было не меньше, чем у самой Москвы, а мошна такая, какой никогда не знал стольный город. От всякой войны Великий Новгород спешил откупиться золотой монетой, чего никогда не могла позволить себе Москва, вот поэтому богател Новгород и ширился. А старики вспоминали и другую вольницу, когда не они езжали в Москву кланяться, а сами великие князья спешили в Новгород и задолго до хоромин посадника сходили с коня и просителями шли на его двор.
И Псков таков же! Хоть и невелик город, а все за старшим братом тянется.
— Где сейчас псковичи?
— В деревне Островки.
— Со мной, бояре, пойдете, жалобщиков хочу выслушать. Псковичи-то люди вольные, привыкли, чтобы к ним государи на двор являлись.
Иван Васильевич в сопровождении огромной свиты из бояр, окольничих, псарей, конюхов и рынд появился в Островках после обедни. Копыта коней бешено колотили по мосткам, которые грозили рассыпаться по бревнышку. Внизу неторопливо текла Яуза, и огромные круги расходились к берегам, когда тревожила плещущая рыба.
— Эй, хозяева, встречай гостей! — въехал царь на постоялый двор, увлекая за собой и многочисленную свиту.
— Батюшка-государь, царь Иван Васильевич! — ошалел мужик не то от страха, не то от радости. — Мы соизволения добивались, чтобы к тебе на двор явиться, а ты сам пришел.
Горячий иноходец государя тряс большой головой, и грива хлестала по лицу стоявших рядом рынд.
— Зови остальных! — приказал Иван. — Ябеду буду вашу слушать.
Появились псковичи, на ходу надевая кафтаны и шапки, наспех подпоясываясь. Ударили челом перед великим князем московским. — Вот, государь, челобитная наша, — посмел подняться один из мужиков, протягивая дьяку свиток.
— Читай! — распорядился Иван.
— «Великому князю и государю всея Руси Ивану Васильевичу бьют челом холопы его, просят милости допустить ко дворцу и поведать о бесчинствах, что творит наместник псковский Прошка Ерофеев по прозвищу Блин…»
— Говори, что сказать хотел, — прервал дьяка Иван. Государева трость с металлическим наконечником уперлась прямо в грудь псковичу.
— Поставил ты, государь, над нами наместника Прошку Ерофеева. А он, вор окаянный, бесчинства над нами творит, жен наших в постель к себе тащит, девиц растлевает. А на прошлой неделе что удумал! Повелел девкам в баню идти и чтобы они там на лавке его благовониями растирали. А один муж вступился за дщерь свою, так он, поганый, повелел снять с него шапку, так и продержал его, горемышного, на площади до самой вечерни. В бесчинствах своих именем твоим государским прикрывается. Мы тут вече собрали, всем миром сказали, чтобы он Псков оставил и шел своей дорогой. Так он вече посмел ослушаться, сказал, что царь ему Псков в кормление отдал. Только ты, государь, и можешь его проучить.
И чем дальше говорил холоп, тем больше мрачнел Иван.
— Стало быть, вы против воли государевой идти пожелали?! Эй, бояре, срывайте с дурней кафтаны. Если Прошка Ерофеев с вас шапки снимал, так я с вас и порты поснимаю, а потом без исподнего перед девками на базаре осрамлю.
Затрещали нарядные кафтаны псковичей. Не помогли и кресты-нательники, которые тоже полетели в стороны, и мужики, стесняясь своей наготы, жались друг к другу, словно овцы перед волком.
— Спасибо тебе за милость, царь, уважил ты своих холопов и бояр распотешил! — выкрикнул тот самый мужик, что подал грамоту.
— Высечь холопов, а потом сжечь! — коротко распорядился царь.
Мужика опрокинули на землю. Двое дюжих рынд уселись на шее, стиснули ноги. Мужик сплевывал с губ темную грязь и не переставал браниться:
— И ты такой же окаянный, каким дед твой был! Он у нас колокол вечевой увез, думал гордыню нашу поломать. Только ведь камни на площадях еще помнят псковское вече! Еще гуляет по Пскову вольница. — Он сжал зубы, удар плети пришелся по левому боку, вырвал из горла стон: — Ой, окаянный! Не будет тебе спасения ни на том, ни на этом свете!
Следующим был крупный детина. Он перекрестился на купол деревенской церквушки и разрешил рындам:
— Давайте, готов я!
Выпороли и его.
Иван Васильевич молча наблюдал за исполнением приговора.
Псковичи приготовились умирать.
Жаль, не на родной земле, а здесь даже вдова не сможет поплакать. Бросят, как нехристей, в яму и без церковного звона схоронят.
Бояре и челядь плотным кольцом обступили жалобщиков, готовые смотреть на потеху.
— Царь! Государь-батюшка Иван Васильевич! — разомкнул тесный круг Федор Басманов. — Гонец с известием прибыл!
— Зови сюда. — Иван недовольно поморщился, не любил он, когда от забавы отрывают.
Привели гонца. Детина бросился под ноги государеву жеребцу:
— Царь Иван Васильевич! Колокол со звонницы Архангельского собора сорвался. Внизу мужики смолу варили, так троих до смерти убил!
Псковичи были забыты. Бояре разинули рты, примолкла челядь, помертвело лицо государя.
— Так, стало быть, — побелел лицом Иван, — сказывай дальше.
Падение колокола всегда считалось дурной приметой.
Два года назад в Смоленске упал колокол с Благовещенского собора, и тотчас начался мор, который прошелся по посадам, опустошил дворы и разбежался во все стороны. Год назад колокол сорвался с Успенского собора в Суздале — был неурожай, вместе с которым явился и голод.
Теперь вот Москва!
