Об этом мне сообщил высоченного роста, здоровенный, плечистый, пузатый кубанский казак — один из адъютантов Алекса, метнувшийся ко мне с другой стороны Грин-стрит в Сохо, когда я выходил из галереи.
— Сам ждет тебя, — объявил мне казак. — Ты ведь сегодня приходишь к нам… Казак был в татуировках, полуголый. Несмотря на конец сентября, в Нью-Йорке было липко и жарко — остатки запавшего между небоскребов лета. Казака Алекс привез из Парижа.
Я не знал, что сегодня «прихожу к ним». Но, привыкший к стилю моего друга Алекса, я не стал возражать. Лет пятнадцать назад Алекс, намеревавшийся прибыть в Москву из родного города в русской провинции, заранее оповещал нескольких посвященных о своем прибытии особыми таинственными знаками. Письмом со стрелами, высланным за пару недель до приезда, зашифрованной телеграммой или даже, как утверждал художник Кабаков, надписями мелом на стенах во дворах домов на Сретенском бульваре и на асфальте у «Кировского» метро.
Я пообещал казаку, что приду, но не пришел в ту ночь в новую, стоящую, если я не ошибаюсь, несколько тысяч долларов ежемесячно мастерскую-лофт Алекса в Сохо, не прокатился в новом хромированном элевейторе, не прошелся по лакированным полам Алексовой, о двух этажах, студии-квартире. Я побоялся.
Говорили, что у него нет денег. Что у него хуевые дела и нет денег.
У меня никогда не было денег. У многих русских нет денег там — в Ленинградах и Москвах, и нет денег тут — в Нью-Йорках и Парижах. Обожествляя, в основном, успех, русские говорят о деньгах мало и, по сути дела, от отсутствия их страдают менее других наций. Но у Алекса всегда были деньги.
Алекс бил зеркала в ночных кабаре Парижа и вместо чеков оставлял на салфетках расписки. Однажды, как утверждает молва, в кабаре «Распутин» на Елисейских полях Алекс прокутил за ночь 50 тысяч франков. Мы Алексом гордились.
Он брал за свои картины очень дорого, и литографии его продавались на аукционах вместе с литографиями Шагала, Сальвадора Дали и Элеонор Фини. Но за десять лет художественной деятельности на территории Франции Алекс запрудил это небольшое государство своими картинами и литографиями. Ему стало тесно на французской территории, и он после нескольких предварительных визитов в Америку, наконец, дополнительно подгоняемый висевшими у него на хвосте французскими такс-чиновниками, загрузил в самолеты свою бронзу, рабочие столы, свои любимые брик-а-бра, деревянную индийскую лошадь восемнадцатого века, размером с нормальную пони, и рванул в Нью-Йорк. Один воздушный перевоз его пожитков обошелся ему в десятки тысяч долларов…
Я не видел его два года. Моя подруга Леля — маленькая блондинка тридцати лет, одиноко живущая без мужа в Ист-Вилледж, по секрету сказала мне, что единожды Алекс занимал у нее деньги на еду. У него не было денег, и он расшивался. То, что он расшивался, было самое страшное.
Сколько я его знаю, Алекс был зашит. То есть под кожу на животе ему была вшита ампула, его десять или более лет лечили от запоев. Он мог не пить год, зато потом вдруг напивался до бессознания. Однажды, утверждает молва, пьяный, он бросился на свою галерейщицу с ножом. Он бил, и его били. Пьяный, он душил, колол, рубил, по примеру своего папочки — полковника кавалерии, и при этом всегда выходил сухим из воды — ни разу не сидел в тюрьме и остался жив даже при последнем своем подвиге — столкновении с «Ангелами Ада». Переметав в них содержимое целого бара, бутылка за бутылкой, он все же под прикрытием того же казака вскочил в такси и умчался…
В Нью-Йорке в этот раз я не мог найти себе места. Скорее всего, я отвык в Европе от города мазохистов, от его буйных обитателей и теперь никак не мог попасть со всеми в ногу.
Некоторое время поебавшись с Лелей — я всегда с ней ебался, когда приезжал в Нью-Йорк, — я занятие это прекратил за полной ненадобностью, поскольку мы уже ебались даже не дружески, но как брат и сестра. Образовавшаяся за несколько лет родственность превратила наш секс (во всяком случае мой) в шутку. В шутливую возню. Помыкавшись по Нью-Йорку, пожив в отеле, после того как сбежал от Лели (она любезно оставляла меня жить в ее апартменте), я снял комнату у поэтессы Джоан Липшиц на Верхнем Ист-Сайде и засел за работу над новой книгой, сорок страниц которой я привез с собой из Парижа. Каждый вечер я выходил на Бродвей, оставляя за собой от четырех до десяти страниц нового романа. Но, увы, мне еще предстояло убивать вечера.
Леля, которой нечего было делать после работы официанткой в ресторане, хотела со мной общаться, и ее подруга Элиз, она же — Лиза, тоже хотела со мной общаться. Я спал с ними двумя, с Лелей и Элиз, или, если хотите, «они спали со мной обе», и почему же нам было не пообщаться? В этот приезд кроме Лели я уже успел попасть в одну постель и с Элиз… Обстоятельства жизни Элиз, темной брюнетки моего роста, непрерывно менялись. В описываемый период она была рыжая, работала в галерее и жила в квартире румына, который, как она утверждала, ее не ебал и находился в Гималаях, разыскивая там места для съемок будущего фильма о… снежном человеке — йети.
Одну минутку, читатель, сейчас я соединю Лелю, Элиз и себя с Диким Алексом…
Проснувшись с Элиз в одной постели, я, естественно, потянулся к теплой пизде — как же иначе. Однако меня ожидал сюрприз. Ответив на мои поцелуи и предварительные действия своими поцелуями и предварительными действиями, Элиз, когда дело дошло до непосредственного полового акта, вдруг попросила меня подождать немного и, встав с постели — постель находилась на высокой антресоли, — достала из одного из шкафчиков румына и принесла в постель, протянув мне робко, что бы вы думали?.. Презерватив…
Я долго хохотал. Потом разозлился. Перед самым моим отъездом в Париж Элиз была некоторое время чем-то вроде моей герл-френд. Во всяком случае, она много ебалась со мной, мы вместе посещали рестораны и… Кажется, это было все, что мы делали, но появление презерватива меня обидело.
Оказалось, что по стране, наводя ужас на доселе весело и с энтузиазмом предававшееся сексуальным утехам население, гуляет зловещий херпис.
— Он такой, Лимонов… — со страхом объявила Элиз. — Он у всех… Херписом больны двадцать миллионов!
В двадцать миллионов я не поверил. Я сказал, что я из Европы и к их американским болезням не имею никакого отношения. Еще я высказал предположение, что херпис, как и гей-канцер
[25]
, придумало и распространяет Си Ай Эй, дабы остановить декадентское гниение, охватившее население Соединенных Штатов. Такие, как они есть, — все время ебущиеся секс-маньяки, нимфоманки и гомосексуалисты — не смогут противостоять советскому нашествию на Америку. Дабы приструнить свое население, специалисты Си Ай Эй по пропаганде взяли две редкие формы болезней (а их существуют сотни, если не тысячи видов) и подсунули их прессе. Пресса послушно превратила их в эпидемии.
— Президенту Рейгану нужны здоровые, краснощекие американские семьи, — сказал я Элиз. — Евангелистам и вновь рожденным христианам нужны здоровые семьи… Операция «гей-канцер — херпис» наверняка снизила внебрачную сексуальную активность американцев вдвое, если не в десять раз… И укрепила американскую семью. И тем самым укрепила американскую государственность.
