— Жадный жулик Барни мог бы предложить нам оплатить сверхурочные часы по сверхурочным расценкам. Мы работаем сегодня уже десять часов, — изрек Косогор и бросил баллон. — Фуй, какая мерзость! Пошли отсюда на хуй. Ебаный распылитель опасен для здоровья. Такую окраску следует производить в маске…
Войдя на следующее утро в офис, мы застали там доктора Уайтхолла, розового, злого и почти в слезах, и Барни в состоянии исступления.
— Леонид! Леонид! — закричал Барни голосом, каким, может быть, взывали к Леониду Спартанскому у Фермопил античные греки. — Что вы наделали?
Он схватил Косогора за рукав куртки и, быстро протащив его по прихожей, втащил в рентген-кабинет. Я последовал за ними.
Нет, не злосчастный макет был повинен в плохом настроении Барни и Уайтхолла. Розовая стена, к ней была закреплена уходящая к потолку рельса (к рельсе доктор будет прислонять больного, чтобы сделать снимок грудной клетки, и по ней же будет ходить вверх-вниз тележка — важная часть рентген-аппарата), была вся усеяна зелеными пятнами различной величины. Я нашел графитти, оставленные Косогором, симпатичными, но Уайтхолл и Барни, очевидно, думали иначе.
— Но проблем! — сказал Косогор уверенно. — Но проблем, Барни! Мы покрасим стену.
Он обратился ко мне:
— Скажи ему, что «но проблем». Чего он расстраивается…
Когда Барни сообщил доктору Уайтхоллу, что мы покрасим стену, тот, против ожидания, рассердился еще сильнее.
— Нет уж! О нет! — закричал он. — Ни за что! Я не позволю им больше коснуться моего офиса. Достаточно! Вон! С меня достаточно русских! Вон! — И он выгнал нас.
В наказание нас сослали в Гарлем. На следующий же день. Разобраться в какой-то проблеме, которая у них там возникла с защитой от воздействия рентгеновских лучей техника-рентгенолога. Пару месяцев назад «Барни энд Борис» установили в госпитале аппаратуру.
— Все черные, — удрученно изрек Леонид, когда со сто десятой улицы мы свернули на Ленокс-авеню. — Ни одного белого.
Обычное оживление туземной африканской деревни царило на Ленокс-авеню. У каменных хижин стояли аборигены и потягивали из бутылочек любимые алкоголи.
— На то и Гарлем, — комментировал я угрюмо. — Может быть, нужно было мэйкапным кремом рожу намазать? У меня есть в ванной. Одна подружка забыла. Ну не за черных, так за пуэрториканцев сошли бы издалека.
— Ничего, не боись, прорвемся! — подбодрил меня Косогор, очевидно, окрепнув от моей робости. — Вот твой коллега — поэт Худяков — однажды прошел через Гарлем пешком. Ночью! И жив остался. К нему подошел страшнющий тип и говорит: «Какой у тебя, беленький, красивый пиджак!» А Худяк ему отвечает: «Нравится, хочешь пиджак? У нас, у русских, такая традиция, что если другу что нравится, следует подарить ему эту вещь…» И начинает снимать пиджак… Черный застеснялся. «Не надо, говорит, у меня размер другой. Спасибо…»
— Худяков чокнутый, — сказал я уныло. — Что с него взять. Ему жизнь не дорога.
— А и что в эмигрантской жизни хорошего? Скажи мне? — вздохнул Леонид. — Что? Валерка, сукин сын, сегодня отказался со мной по-русски говорить…
Валерке, сыну Леонида, — четырнадцать лет. Валеркина мать, молодая еще женщина, бросила их. Они живут вдвоем. И постоянно конфликтуют.
— Правильно сделал. Мы где живем? В Соединенных Штатах Америки, штат Нью-Йорк. Это не Симферополь, нужно говорить по-английски, — поддержал я начинание Валерки.
— Ты такой же мудак, как Валерка! На хуя же мы — он русский и я русский — будем говорить по-английски?
— Ладно, мистер Косогор, оставим тему, а то поругаемся…
Мы запарковали «олдсмобиль» под полуразвалившимся мостом, в тени густо заплатанных сараев и вылезли из него.
— О! Беленькие! — прокричали радостно пробежавшие мимо черные дети.
Со всех сторон на нас были обращены черные физиономии. Я почувствовал себя гориллой в Централ-Парке.
— Вынь дрель из портфеля! — приказал Косогор. — А я возьму в руки амперметр!
— На кой хуй! — удивился я.
— Как на кой хуй, дурак? Чтобы им сразу было видно, что мы рабочие, работать к ним приехали.
Я вынул дрель, и мы пошли — портфели во всех руках, дрель у меня под мышкой — к госпиталю. Только тут я заметил, что Леонид приготовился к визиту в Гарлем. На нем была не шляпа, но дешевая засаленная кепка с козырьком, наподобие бейсбольной. Из-под полупальто торчали штанины рабочего комбинезона.
— Вы хитрый. Замаскировались…
— А ты как думал… — Леонид загоготал, довольный. — Как на фронте. Выпал снег — интендант выдает всем белые маскировочные халаты.
— Что же вы из окружения прямо в лагерь угодили? Не помог вам маскировочный инстинкт. Хуево замаскировались.
— Потому что начальство говно. Власов был мудак, и Сталин был мудак. Мой же батальон со Власовым не остался, мы вышли из окружения… А Сталин, сука, не разобравшись, нас в лагерь…
Оказалось, что Барни и Борис поставили недостаточно толстый лист свинца на дверь, отделяющую техника от облучаемого пациента. Леонид был очень доволен. Потому что это не он устанавливал аппаратуру.
— Скажи ему, — Леонид ласково глядел на черную тушу техника, в туше было не менее 300 паундов, — что он прав, голубчик, что при таком расстоянии нужна прокладка в два раза толще. Я ему поставлю прокладку, какую нужно, пусть он не волнуется. Где у них тут телефон?
Мы проработали у них три дня. Вместо двух. Они, мне показалось, полюбили нас там, в Гарлемском госпитале. За что? Я думаю, мы сошлись характерами. За то, что мы были easy going
[54]
, как и они. За то, что мы кричали (Леонид был глуховат), смеялись и ругались во время работы. Особенно им нравился Косогор. Они считали, что мы отец и сын. «Твой father is very good man
[55]
, — сказал мне техник-гора Джек, — веселый!» Иногда я замечал, что несколько черных стоят неподалеку и внимательно прислушиваются к нашему русскому трепу. И вдруг хохочут.
— Это идиш? — спросила меня однажды черная девушка на голову выше меня, возбужденное личико черным солнцем пылало над халатом, от обилия грудей распирало кофточку.
— Какой идиш! — понял Косогор и рассердился. — Евреи говорят на идиш, а мы — русские. Скажи ей, что наш — русский язык. Рашен! — Леонид важно ткнул себя пальцем в грудь. Открыл рот и, поймав себя за язык, вытянул язык изо рта. «Рашен!»
Пытливые исследователи нравов, мы с Косогором обнаружили, что и в африканской деревне налицо классовые и биологические противоречия. Один из докторов, заведующий именно тем отделением, к которому был приписан рентгеновский кабинет, был белой вороной. Когда он появлялся, обычный шум, в котором они работали, стихал и мы видели, что все они нервничают.
