Но только уже весной стали говорить об этой Девочке, которую они, как тогда выражалась шпана, «заделали хором». Вначале девочка просто добавлялась в конце списка ко множеству бесчинств, совершенных бандой в ту роковую ночь. Впоследствии девочка выросла в самое главное преступление и поместилась во главе списка. Объяснялось это просто. Правительство приготовило новый закон об изнасиловании, и им нужен был вопиющий пример. Кровавые жертвы должны быть принесены новому закону. Дабы напугать население. И тройка моих безобразных друзей имела несчастье попасть на глаза ЗАКОНУ.
Все их другие преступления, куда, кстати сказать, более серьезные (попытка преднамеренного убийства, нападение с огнестрельным оружием, несколько ограблений!) небрежной рукою закон сдвинул со стола. Осталась эта девочка. Несовершеннолетняя. Пятнадцать лет.
Она шла по какой-то улице, и ее обогнал знакомый парень. Отдаленно знакомый, она знала его только по кличке и в лицо. И все. Он поздоровался с ней, и через полсотни метров — она видела — пожал руку одному из трех парней, идущих впереди. И ушел в темноту… Впоследствии, после нападения, она не могла вспомнить лиц и каких-либо деталей и вдруг — совсем уже стало светло в милицейском госпитале — вспомнила этого парня. Только кличку. Но мусора без проблем выяснили, кто он, и через полчаса уже стояли у его постели. Тряхнули, врезали несколько раз и только после этого задали вопрос. Он сказал все, что знал. Еще через полчаса они взяли Славку с «огнестрельным оружием» под подушкой, он отсыпался еще. Костю — второго. И Юрку…
Заходили слухи. «Хотят подвести ребят под новый закон». Тревожились, но так как текст еще не был опубликован, то тревога пока не расшифровывалась. Когда областной судья зачитал приговор — всем троим расстрел, — никто в зале не был подготовлен, включая защитников. Людка упала в обморок. В «Социалистычной Харкивщине» наутро появилась заметка (я вырезал ее) с упоминанием жирным шрифтом, что приговор областного суда скрепили своими подписями самолично Председатель Президиума Брежнев и секретарь Георгадзе. Салтовка оцепенела. Все поняли, как страшно не повезло ребятам. А я понял, насколько повезло мне.
В памяти моей запечатлелось Юркино лицо в момент столпотворения в двери, окруженное чекистскими флажками. Пружинистый виток черного чуба на лбу, золотой и черные зубы и улыбка. Ну да, его жизнь была неразумной короткой жизнью молодого бандита, свирепого шакала, но на смертный приговор он отреагировал героем Шекспира. Когда придет мой самый важный час, я попытаюсь скопировать Юркину улыбку презрения и превосходства. Может быть, так улыбался разбитыми губами бандит Степан Разин, когда вели его в цепях на Лобное место чекисты того времени, романовские мусора.
Эдуард Лимонов
Между белыми
Когда мы наконец вышли из сабвэя на 59-й у Централ-парка, было четыре часа утра. Она еще подымалась по ступеням, а я уже писал, отвернувшись к каменной стене — ограде Централ-парка. От стены крепко несло мочой, без сомнения, не я первый облюбовал это место для мочеиспускательных целей. Она обошла меня и остановилась у края тротуара, ожидая. Писал я долго. Мы ехали из самого даун-тауна, плюс нам пришлось минут сорок ждать поезда. Мы возвращались из «Мад-клаб».
Струя мочи все не ослабевала, мощный поток, журча между моих расставленных ступней, утекал в ночь. Сзади послышались шаги, кто-то неторопливо поднимался из сабвэя. Я не отреагировал на звук шагов и продолжал писать. Только в момент, когда меня больно ткнули в ребро, поток мочи наконец прервался.
— Что ты делаешь, говнюк?
Я обернулся. Сзади стоял полицейский и постукивал дубинкой по руке.
— Я извиняюсь, офисэр, — сказал я, — но я очень захотел отлить.
Подошла Сэра. Как она впоследствии рассказывала, ей показалось, что полицейский собирался врезать мне дубинкой.
— Мы долго ждали сабвэя, офисэр, — сказала она.
— А кто ты такая? — мрачно спросил полицейский. Ближайший фонарь находился за его спиной в нескольких десятках ярдов, потому лицо под козырьком фуражки было загадочно-темным.
— I am girl-friend.
[43]
— Подыми руки, boy-friend
[44]
,— приказал мне полицейский. — Руки к стене! — Поворачиваясь, я успел заметить, что ниже на ступенях сабвэя стоит его напарник и держится за рукоять револьвера.
Страж порядка пробежался по моему телу начиная от щиколоток и вверх. Задержался, исследуя плащ. Кроме ключей, у меня в карманах ничего не было. Слава Богу, ибо обычно я таскал с собой серьезные вещи.
В руках его появился блокнот.
— Фамилия? — Я мог сказать ему любую фамилию, но я сказал настоящую. — Имя?
Опять-таки я мог назвать любое имя, но я назвался Эдвард. Я послушно продиктовал ему адрес дома, где я жил и служил батлером. Документов он у меня не спросил, может быть, потому что, обыскивая, убедился, что у меня их нет. Почему я не соврал ему? Скорее всего, по причине сознания своей правоты. Что я, в конце концов, сделал? Писал в четыре часа утра у ограды Централ-парка? Да сотни тысяч жителей Нью-Йорка ежедневно писают на его улицах среди бела дня! Полицейскому или было совсем скучно, или же в эту ночь у него было особенно плохое настроение.
Он оторвал от блокнота листок и протянул мне.
— Явитесь в down-town
[45]
семнадцатого декабря. На суд.
— Да в чем он виноват!? — воскликнула Сэра возмущенно.
— В том, что мочеиспускался в сабвэе.
— В каком сабвэе? Мы стоим на 59-й Стрит, — сказал я.
— Судья разберется. Шагайте отсюда, покуда я в хорошем настроении.
Сэра схватила меня, как ребенка, за руку, и мы зашагали на Ист-Сайд.
— Если это его хорошее настроение, то каково же его плохое? — сказала она, когда мы переходили Пятую авеню. Вокруг было отвратительно пусто, и только клубы дымов поднимались от тротуара. Город напоминал котельную Дьявола.
— Ты, надеюсь, не собираешься идти в этот глупый суд?
— Пойду, — сказал я. — Раз уж я дал адрес и свою настоящую фамилию, то придется пойти.
— Не будь идиотом! — Сэра остановилась. — Дай посмотреть, что он там написал…
Я извлек из кармана розовый листок и протянул подружке. Подружка прочла и захохотала.
— Что за глупый сор!
[46]
Никогда в моей жизни я не видела более глупого документа. «Причина вызова в суд — мочеиспускание в сабвэе». Нет, ты не пойдешь, Эдвард, это глупо. Обхохочешься. В этот суд в даун-тауне привозят бандитов, обвиняемых в вооруженных ограблениях, в изнасилованиях, в убийствах, а ты пойдешь туда с розовой бумажкой, где сказано, что ты «мочеиспускался в сабвэе»? Глупо!
