— …Ты думал я американец, ха! О нет, дебил, я — русский… И я убью тебя тут на хуй, на площади у Центра Помпиду, забью насмерть, и мне все равно, что со мной произойдет потом, sucker! Я тебя не трогал, ты первый начал. Первый! Первый! Первый! Я серьезный человек, я не американец, я русский. Мне жизнь не дорога в конечном счете, я из слаборазвитой еще страны, где пока честь ценится дороже жизни… Я — русский, мазэр-факер, ты чувствуешь это на ребрах или нет! Русский… Русский… Меня трогать не надо. Противопоказано. Я полудраться не умею. Я убью тебя на хуй…
Я избивал его как символ. В нем, лежащем у стены HLM для художников, было воплощено для меня все возможное зло. Целый набор зла. Он вломился грубо и насильственно в мой мир, разбил невидимую оболочку, отделяющую и предохраняющую меня от других. «Ну вот и получай теперь, гад! Ты надеялся на лимитированное столкновение, на лимитированную войну, да… Но ты не знаешь русского характера, мудак… Теперь, когда ты тронул меня, гад, — война будет до последней ядерной боеголовки, до последнего патрона к Калашникову, до последнего глотка кислорода в атмосфере! Ты надеялся удачным толчком в нос подчинить меня? Эх ты, жалкий мудак… Да я уже десяти лет отроду выучил азиатский прием, может быть подлый, но ведущий к победе: если ты слабее — притвориться побежденным, даже расплакаться, чтобы в удобный момент обрушиться на расслабившихся гадов всей своей волчьей мощью!»
Мишка, набросившись на меня сзади, схватил меня за руки. Но схватить меня за ноги он не мог. И я продолжал работать ногами, обутыми в дешевые, чрезвычайно остроносые сапоги, купленные мною — я почему-то вспомнил об этом — в двух шагах, на рю Сэнт-Мартин, в бутике «Кингс-шуз». Покончив с национальными обидами, я уже пинал его королевско-шузовскими сапогами за себя персонально. За то, что у меня нет паспорта, за то, что моя девушка не звонит мне уже неделю. За то, что он, здоровый битюг, ни хуя не делает, отираясь у Центра Помпиду, а я вкалываю всю мою жизнь, и у меня ничего нет! Классовая ненависть работника к подонку, налив мои сапоги свинцом, хлестала его по ребрам. «Я тебе, блядь, не ресторан «Du Coeur»
[49]
, испорченный западный мазэр-факер! Я тебе покажу ресторан «Сердца» с бесплатным мясом!» Брюхастые, безработные — владельцы авто и мотоциклов… Мускулистые лодыри с широкими плечами, краснолицые здоровые и наглые рабы — они же профитеры этой цивилизации, я бил их всех сапогами в одно тело, лежавшее у стены…
— Он убьет его! …Убьет его! — Внезапно микрофоны зрителей заработали. Я ослаб и позволил Мишке утащить себя с площади. Свернув за угол, мы побежали…
Проснувшись, я позвонил Мишке. Тот спал еще, но сориентировался быстро.
— А, это ты, убивец…
— Где книги?
— Они остались у тебя. — Мишка зевнул.
— У меня их нет.
— Тогда они остались в кафе… — Мишка зевнул два раза подряд.
— В каком кафе, Мишка?
— Я не знаю названия, но помню визуально местонахождение… Подожди, дай подумать… — Он там зашевелился, должно быть переворачиваясь.
— Давай-давай, рожай.
— Где-то на одной из улочек, впадающих в пляс Репюблик. — В Репюблик впадает с десяток улиц.
— Из этого кафе видна спина статуи на площади… Ну ты и агрессивный! Никогда больше не буду с тобой пить. Даже за денежное вознаграждение. Только чудом у Помпиду не оказалось полиции.
Я не стал слушать его ворчание, я положил трубку, побрился, надел темные очки поверх разбитого носа, поднял воротник плаща и спустился в улицы.
В Париже шел дождь. Дождь не мешал, однако, маневрам целой толпы прохожих на пляс Репюблик… Оказалось, что только из одной улицы видна спина статуи (фас и бока были видны из многих). Два кафе располагались на ней. В первом бармен ответил мне, не колеблясь: «Нет, мсье, вы у нас не были вчера вечером». Во втором кафе, также не колеблясь, бармен сказал: «Да, вы у нас были и не заплатили, мсье».
— Я извиняюсь, я заплачу, — сказал я. — Скажите, не оставил ли я у вас книги?
— Оставил, — равнодушно сказал бармен и вытер мокрые руки о полотенце, болтающееся у пояса фартука. — Эй, Гастон, где книги?
— В шкафу, — ответил хмурый детина, названный Гастоном.
Бармен, порывшись в шкафу, извлек две замызганные, заляпанные грязью и вином книжки.
— Это все?! Со мной был целый пакет книг!
— Все, мсье. Все, что вы оставили.
Я вздохнул. У меня не было оснований сомневаться в словах бармена. На кой ему нужны книги, да еще на русском языке.
— Я был очень пьян? — смущенно спросил я, выкладывая монеты на прилавок.
— Ты еще спрашиваешь! — Бармен покачал головой. Безо всякого осуждения, впрочем.
— Победы, коварны оне, над прошлым любимцем шаля, — справедливо написал когда-то великий поэт Велимир Хлебников. Через одиннадцать месяцев в подобной же уличной драке мне проломили лоб. Некрасивая вогнутость повествует теперь всему миру о моей неразумности.
