Идя быстрым шагом, я размышлял. От моста Луи-Филиппа я быстро выходил к Парижской мэрии, к Hotel de Ville. Здание мэрии, правда, было относительно новое — построено в 1871 году, взамен расстрелянного во время Парижской коммуны старого. Но приличные зализанные плиты мэрии, выходящей к реке, покрывали многострадальную землю Гревской площади — место казней и пыток. Хитрые современные администраторы убрали с карты Парижа Greve, оно называется сейчас Place de l'Hotel de Ville. Название Greve служит обозначением для забастовки и сегодня. Давно, в глубокую старину, еще до того, как стать местом казней, этот откос на берегу Сены служил местом, где собирались те, у кого не было работы, кто находился в ситуации en Greve. To есть, по сути дела, когда-то площадь называлась Площадью Безработных. Дальше Сена (от нее всегда несет: летом — сырым домашним теплом, зимой — пронизывающей сыростью и холодом) идет мимо магазинов «Самаритэн» к Понт-Неф и Мосту Искусства. По всей длине Сены насажены каштаны. Если это весна — то цветы их благоухают, а если осень — то на тротуаре лежат бесчисленные расколотые зеленые скорлупки или коричневые большущие камни плодов. Справа тянется однообразный, черно-серый, всего лишь о трех невысоких этажах, казарменный Лувр. Потом Лувр кончается и начинается ограда сада Тюильри. Напротив Тюильри на Сене стоят заякоренные обитаемые баржи. Там живут богатые. Можно увидеть летом обитателей барж в шезлонгах на своих палубах, между кадок с цветами с бокалами в руках. Вдоль Сены можно ходить вечно. 150 лет и больше, и не надоест. Где-то в моих дневниках, оставшихся в Париже (тысячи страниц), возможно, есть записи о прогулках этих длиною в четырнадцать лет.
Идешь, мерно стучишь сапогами. Один. Наедине с рекой и с древними камнями. Закончились купеческие здания универмагов «Самаритэн», и в разрыв зданий перед Лувром видна церковь, с которой дали сигнал к Варфоломеевской ночи — к избиению гугенотов. В сотне шагов от Сены. Сена слышала все и всех. По набережной Вольтера прогуливался одинокий больной AIDS Рудольф Нуриев в его последние месяцы и дни.
Волга
Люди мрут непрерывно. И старые и молодые. Я помню молодого пацана, из города Кимры, драчливого и отмороженного. Кликуха у него была «Вася». Однажды я ездил в город Дубну, куда меня пригласили выступить в библиотеке. Поездка вылилась в дикое хулиганство. Точнее, туда мы приехали нормально, и я встретился с читателями, как подобает. А вот обратно, помню, что «Вася» избил при мне жестоко в кровь какого-то ни в чем не виновного офицера, у того катилась фуражка. Ну да не в этом дело. Однажды «Вася» вышел из дому в трусах, его вызвали поговорить. И он никогда не вернулся. Он был маленький и, может быть, потому такой заебистый.
В Кимрах же я бывал несколько раз. Потому что там жили родители основателя нашей партии Тараса Адамовича Рабко. Этот исторический человек сбил меня основать газету «Лимонка». А еще до этого он зарегистрировал Национал-большевистскую партию. В последние годы он отдалился от нас постепенно. Помню, я поехал к нему в Кимры с Лизой. Вероятнее всего, это было лето 1996 года, поскольку в 1997-м я в основном экстремально путешествовал по Центральной Азии и затем парился в Ставрополье — на границе с Чечней, баллотировался там на довыборах в Госдуму. Значит, в 1996-м.
Тарас с Лизой похожи. Как брат и сестра. Те же голубовато-серые глаза, оба тощие, как шашлычные прутья, узкие лица, матовая кожа. В середине 90-х Тарасу кто-то сказал, что его украинская фамилия происходит от того же корня, что и Рабин и Рабинович, и, таким образом, восходит к профессии раввин. О чем Тарас с тихим ужасом поведал мне. Таким образом, возможно, что Тарас и Лиза из одного колена Израилева. Когда Лиза уже сидела на улице Чапаева в Кимрах на диване, я сказал матери Тараса: «Посмотрите, как они похожи, брат и сестра». Мать Тараса посмотрела и полюбила Лизу. Другое дело, что воспользоваться любовью Лиза не смогла, она не удержалась долго возле меня, хотя до марта 1998 года макетировала нам «Лимонку». Лиза нравилась всем — моей матери тоже. В Москве моя мать назвала Лизу «воробышком». Но воробышек был с зубами птеродактиля, этого добрые женщины — наши мамы — знать не могли. Ну, о зубах птеродактиля я, возможно, преувеличил, однако Лиза, ох, Лиза, — разъяснить ее и ее жизненные мотивы? Нет, она не была одинокой и независимой, как ей, возможно, хочется думать. Она лишь желала зависеть от многих, от всех, от всего мира, а не от одного мужчины. Уже через полгода после того, как мы начали жить вместе, я выяснил, что она не прерывает своих старых связей, она продолжает жить в них, так паук в своей паутине время от времени наведывается даже в самые старые углы и трогает мертвых, уже высосанных мух. Она ходила и к старым любовникам.
Собственно, в этом какое же преступление? Такая она была… Есть, впрочем, одно преступление — против живой любви. Потому что живая любовь хочет быть полной и не терпит конкуренции со стороны мертвых Любовей.
Я полюбил ее вначале как эстет маньеристскую статую. А затем полюбил ее как шлюху. Этих двух крючков достаточно было, чтоб удержать меня с ней надолго. Она была неумеренно вытянута в длину (ее отец-художник вообще был под два метра копченой веревки), тонкой кости, детские бедра, нескончаемые ноги с детскими жалкими коленками, с узким входом в нее меж ног, с чудесными сиськами, такими изящными полновесными дынями. У нее был вид иностранки, еврейка — это последнее, что приходило в голову, вид идеальной француженки, если бы такая существовала, из высшего класса общества. Sophisticated look
[8]
— вот что она имела. При всем при том не знала ни слова ни на одном иностранном языке, кругозор был ограничен ежедневной жизнью, интересовалась лишь жизнью знакомых и своих близких. Сестры, отец, мать, племянник, Никита — муж сестры и большое количество старых и новых любовников.
В первые месяцы жизни со мной она оттаяла и стала ненадолго мягким ребенком, ленивым, тихим и счастливым. Потом вновь сжалась до стервозности. Когда она была ребенком, она сидела со мной на полу часами, слушала Эдит Пиаф и мой перевод песен, пила вино и смотрела счастливыми глазами. Но я не смог удержать ее в этом состоянии. Она мне не дала этого сделать. Она куда-то заторопилась. И стала торопиться часто. Но бывало, что ее одолевали порывы нежности ко мне. Возможно, она отшатывалась ко мне от жестокости кого-то другого.
В один из таких порывов мы и поехали в город Кимры. Штурмовали электричку на Савеловском вокзале. Сидели на семейном обеде в большой хлебосольной квартире родителей за обильно пахнущим столом. Я пил водку с папой Адамом. С хулиганами, выросшими в бандитов — друзьями детства Тараса, — мы ездили по кимрским дорогам на дикой скорости. По непонятным делам, которые всегда появляются в провинциальных городах. Поехали на рынок, закупили свинины, замариновали ее в деревянной избушке одного из хулиганов, выросшего в дерзкого бандита. Проехали по лесной дороге на берег мутной Волги. Сделали уголья. Пошел дождь. Я с пацанами купался в мутной Волге. Мимо проплывали, гудя, большие баржи. Дама Лиза в джинсах, с сигареткой и в куртке одного из юных бандитов курила одну за одной. И не купалась. Ели горячее мясо.
