У каждого провинциального города есть свой символ. Харьков, конечно, сверхгород, он был, если не ошибаюсь, четвертым по численности населения в СССР или шестым, но все равно он провинциальный. С символами ему слишком повезло. И памятник вполне незаурядный, работы Манизера, Тарасу Шевченко (чуть выше по Сумской от «Зеркальной струи», на противоположной стороне), и самая большая площадь в Европе — Дзержинского. И бетонный фонтан «Зеркальной струи». Обыватели выбрали струю: тут они фотографировали своих детей в костюмчиках, сюда приезжали молодожены. И мы, богема, выйдя из автомата-закусочной, рассаживались у «Струи» на скамьях. Так что, скорее, «Струя» — символ Харькова. Площадь ведь большое пустое место, и как такое может быть символом; памятник поэту Тарасу Шевченко слишком ориентирован идеологически — это памятник национальному украинскому, а струя, чего себе, — течет, да и все. Точнее было назвать ее «Зеркальная плоскость» — потому что она текла именно лезвием, плоскостью. Так что все неточно и нелепо и в заурядном этом памятнике. Символ Парижа — Эйфелева башня, символ Москвы — Кремль, а у Харькова — струя. Стыдно даже: слава богу, я там не родился хотя бы. Символ должен быть круче. Представьте себе город, символом которого была бы опасная бритва. Неслабо, да?
Вообще мое отношение к городам такое: прекрасен, предполагаю, был опустевший, горелый город Пномпень. Сам я видел немало разбомбленных и продырявленных городов: в них есть некое величие и высокая мудрость. Хороши были больные города — Нью-Йорк 70-х, Париж начала 80-х годов. Самое отвратительное — это здоровый город, сочащийся жиром и дерьмом. Таким я увидел Нью-Йорк в 1990 году.
Сказать, что у меня появляются сопли и слюни по поводу прежних лет и их символов, было бы неверно. Напротив, я ясно вижу с дистанции времени, какие ошибки совершили те или иные персонажи, окружавшие меня тогда. Основной упрек им — что они были расслабленными людьми. Мудрость жизни проста — обрел сознание, чувствуешь, что есть силы на большее, чем участь простого смертного, немедленно иди и рубись на баррикадах жизни. Не жалей себя, напрягай безжалостно, эксплуатируй себя как собаку. Будь высокомерен, развивай манию величия, равняйся на великих. Будь строг к себе, но и радуйся победам. А то так и просидишь у «Зеркальной струи», история уже не будет работать, ржавая будет стоять и потрескавшаяся.
Фонтан на 5-й авеню / Нью-Йорк
Там я нырнул и потерял мои первые контактные линзы. Тем самым историческим жарким летом 1976 года, четверть века назад. Если шагнешь по 5-й авеню в down-town, то этот фонтан находится где-то ниже пересечения 5-й с 57-й улицей, и не ниже Pan-American Building, который перегораживает 5-ю авеню на уровне 42-й улицы. Где-то между ними, налевой стороне. У небоскреба. Собственно, там их два фонтана и два кубических бассейна. Как два гипсовых льва символически охраняли какую-нибудь помещичью усадьбу в Калуге, так два бассейна охраняют небоскреб. У того, который с uptown, и должна быть приклеена мемориальная доска:
«Here, in industrial summer of 1976, Edward Limonov have lost his contact lenses, when swimming and diving at midnight time».
[12]
Удивительно мало было в те годы в Нью-Йорке полицейских. Иначе чем объяснить, что множество дебошей и хулиганств, совершенных мною и моими близкими в этом городе, так и остались тогда безнаказанными? Это что, нормально, чтобы вдребезги пьяный и накуренный тип нырял и резвился в центре буржуазного мира на 5-й авеню в Нью-Йорке и никто бы его не попытался извлечь? А меня никто, и я нырял до того, что наказал себя сам на 250 долларов — открыл в бассейне глаза, и, очевидно, линзы смыло у меня с глаз. Я этого не ощутил, поскольку в любом случае был плохо вменяем, и в отель меня привели собутыльники: Андрей Поляков-Мейлунас во главе их. Только утром я понял свою опрометчивую ошибку: в контактных линзах не ныряют, идиот! Линзы у меня были застрахованы при покупке: меня заставили это сделать, но вот не помню, пошел ли я и предъявил претензию, обменяли ли мне тогда линзы. Ночь была поразительно жаркая, вся вселенная сузилась до размеров нашей компании, в кубе воздуха, может быть, 10x10x10 футов и не более — потому помню, что я стал задыхаться в кубе и прыгнул в бассейн, куда, пузырясь, стекал фонтан. Там было глубоко, светло-зелено от нижних на дне ламп и вообще уютно. Можно было бы там жить и выныривать за гамбургерами, выпрашивая их у прохожих.
Мейлунас остался тогда у меня ночевать и утром обрушился на меня с упреками. Как в тюрьме, в эмиграции у всех поголовно были сорваны нервы, и время от времени люди срывались. Ему захотелось показаться лучше меня, и он меня упрекал, корил, пенял, шпынял, утверждал, что моя Елена просто дешевка. Я не стал защищать Елену, просто выгнал его и лег спать. А потом, когда понял, что не могу, я спустился в город Нью-Йорк на лифте и напился. Так закончился заплыв в фонтане. Удивительно болезненна память тела. Еще долго мне приходилось выдавливать Елену из себя физиологически. Каждый раз, ну, скажем, после написания книги, в октябре: ну все, думал, избавился! И вдруг фигурка на 57-й, она! Впереди! Бегу! Столько вдруг страсти, опять боли, надежды. Обогнал, заглянул в лицо. Нет, не она. Но уже опять больно и противно. И весь день изгажен.
Фонтан в Тюильри
В Париже я стал профессиональным писателем. Отказавшись от привычек богемы, я стал много работать. В тюрьме я, оказалось, работаю еще больше. Но, несмотря на то, что я много работал, у меня еще оставалось время. Я ходил гулять вдоль Сены, я ходил в Люксембургский сад. И реже я ходил гулять в Тюильри.
Тюильри так же зажат между Рю де Риволи и Сеной, как и Лувр. Только Лувр уцелел, а дворец Тюильри спалили восставшие толпы, на его месте, обнесенный оградой, тянется, продолжая Лувр, сад Тюильри. В саду у входа от Лувра стоят бронзовые женщины работы Майоля, все сделаны с одесситки Дины Верни, будущей галерейщицы Михаила Шемякина. Майоль любил коренастую Дину. У входа в Тюильри стоит миниатюрная розовая триумфальная арка. Если из-под нее посмотреть в сторону Place de la Concorde, то в створ попадет знаменитый обелиск, вывезенный из Египта, а далее игла обелиска, тут уж лучше употребить бинокль, попадает аккуратно в створ большой Триумфальной арки на Place d'Etoile. Французы любили перспективу. Китаец, архитектор Пюи из Нью-Йорка, добавил к этому пруту перспективы, нанизал на него во дворе Лувра свою стеклянную пирамиду.
В саду Тюильри деревья высажены вдоль основной аллеи (конечно, она следует линии перспективы). В начале аллеи, ближе к Лувру, если вы входите оттуда, находится один круглый фонтан Тюильри, не меньше по размеру, чем фонтан в Люксембургском саду. У этого фонтана также стоит капитан, но (в мое время было так) в костюме пирата и сдает внаем игрушечные суденышки. Есть у него и бамбуковые багры, чтобы выручать их из беды. Аллея посыпана мелким гравием; скрипя по ней, вы дойдете до выхода из сада на Place de la Concorde, там у выхода есть второй фонтан, но скромнее и запущеннее. На самой площади Согласия (de la Concorde) стояла во времена революции гильотина, и если, выходя из сада Тюильри, свернуть влево, она стояла там, ближе к Сене. Именно там 21 января был казнен Людовик XVI. В «Книге мертвых» я упоминал, что каждое 2 января я отмечал там день казни короля вместе с друзьями из секции «Часовых Сен-Жюста».
