— Чего это ты там делаешь? — расхохоталась Тру. — Смотришь, не желает ли Дотти выйти поиграть?
— Очень смешно. — Я помахала пакетом с едой: — Я раздобыла кое-что.
Сбросила обувь и прошла к сестре по траве.
— Это ты, либхен? — Миссис Голдман высунула голову из сарайчика с инструментами, стоявшего у гаража. Это она меня так называла. Либхен на немецком значит «милая».
Миссис Голдман была большой женщиной и, работая в саду, надевала заношенные коричневые брюки мистера Голдмана, цветом точь-в-точь как ее собственные кудрявые волосы. В Германии она учила детей, но теперь просто сдавала часть дома жильцам. На ней была отглаженная желтая рубашка с закатанными рукавами; как всегда, первое, что мне бросилось в глаза, — это цифры у нее на руке.
Я спрашивала у миссис Голдман про татуировку прошлым летом, когда впервые помогала ей поливать сад. Спросила, не была ли она моряком, как Холл. Она опустила шланг и удивилась, с чего я так решила. Когда я показала на ее руку, она улыбнулась мне заржавленной улыбкой, словно давно ею не пользовалась, и рассказала, что в Германии их с мистером Голдманом схватили плохие люди и отправили в место под названием «концентрационный лагерь». Там их заклеймили, как скотину. И те плохие люди назывались «нацисты». Для миссис Голдман они были чем-то вроде монстра Франкенштейна, потому что она поежилась, когда сказала «нацисты». Похоже, с этими людьми ни за что не стоило иметь дела. У них были немецкие овчарки, а всем известно: этим собакам доверять не следует (кроме, конечно же, Рин-Тин-Тина, он исключение из правил).
— Может, вам нужна помощь? — спросила я. Тру с миссис Голдман не особо-то вежливая, так что если я скажу что-то приятное, глядишь, как-нибудь заглажу это. Тру недолюбливала хозяев, потому что они не разрешали держать домашних животных, и ее псу Грубияну пришлось остаться за городом, у писающего куда попало Джерри Эмберсона. Вот Тру и дулась на них.
— Пойдем-ка в сад. Хочу кое-что показать тебе, — сказала миссис Голдман, выбираясь из сарайчика.
Тру снова согнулась над своими цветами.
— Видишь? — показала миссис Голдман на грядки. — Плоды наших трудов. Первые помидоры.
Я сказала ей то, что всегда говорила, когда из земли вылезали ростки:
— Просто чудо.
Посеешь мелкие невзрачные семена, а немного погодя из них вырастает что-нибудь вкусное или душистое. Это всякий раз сотрясало меня. И заставляло вспомнить, как папа засеивал топкое весеннее поле на ферме, а к лету там уже качалась кукуруза, и ее шелест я слышала по ночам, через окно спальни: шшуш… шшуш… шшуш…
— Ты права. — Миссис Голдман опустилась на колени и легонько погладила маленькие зеленые шарики, словно то были изумруды какие. — Настоящее чудо.
— Марта, иди сюда, — раздался голос мистера Голдмана.
Мы оглянулись, и он тут же исчез в доме. Мистер Голдман не особо общителен. И по-английски говорит так себе.
Я помогла миссис Голдман подняться, скользнув пальцами по татуировке. Надеюсь, не сделала ей больно.
— Огород всегда подспорье, — сказала она. — Никогда не знаешь, что может случиться. И хорошо думать, что уж без свежих овощей точно не останешься.
Миссис Голдман и мой папа отлично бы поладили. Она отряхнула брюки, приподняла мой подбородок пальцами и сказала учительским голосом:
— Тебе стоит поостеречься, либхен. Жизнь не так проста, как сад, где цветы — всегда цветы, а сорняки — всегда сорняки.
И медленно пошла к дому, а поравнявшись с Тру, сказала:
— Красиво.
Тру сделала вид, будто глухая.
А я только тут вспомнила про бургеры, картошку и коктейли. Подобрала глянцевитый пакет и поставила на скамейку рядышком с Тру.
— Где взяла? — спросила она.
— Нелл и Эдди возили меня в «Млечный Путь». Как-нибудь надо будет сходить туда. Там очень модерново. — Тру преклонялась перед всем модерновым. — Там есть девушка на роликовых коньках, ее зовут Мелинда, она автоофициантка, привозит еду к тебе в машину.
— Правда? — Тру открыла пакет и достала картошку. — Вот чем я стану заниматься, когда вырасту. Буду работать в модерновом автокафе, заработаю денег и заберу Грубияна у Джерри Эмберсона.
Она оглянулась, когда миссис Голдман хлопнула сетчатой дверью на заднем крыльце, и показала двери язык. Потом кивнула на велосипед:
— Что думаешь?
Тру продела красные, белые и синие бумажные ленты сквозь спицы и навязала такую же бахрому на ручки руля. То был синий «швинн», на котором раньше ездила Нелл. Мама отдала его Тру, когда у той угнали ее собственный велик. У меня велосипеда не было, и я не совсем понимала почему. Наверное, все решили, что сестра будет давать мне покататься, но если так, они плохо знали Тру.
Выудив из пакета бургеры «Галактика», она протянула мне один.
— Маму видела?
— Не-а. — Я вдруг пожалела, что так и не навестила маму. И сразу стало тоскливо. — Но я видела Расмуссена, он дал мне вот что. — Я сунула руку в карман, вытащила карточку и рассказала, как Расмуссен остановил нас на Норт-авеню.
— Значит, он тебя расколол? — Сестра одарила меня маминым взглядом «Ну, и кто наделал на ковер?», потому что сама в жизни не созналась бы Расмуссену. Надо загнать много бамбуковых щепок под ногти Тру, чтобы она признала свою вину. — Ты так ему и сказала, что вызвала пожарных?
Я подняла один из ее бумажных цветков и воткнула сестре в волосы.
— Пришлось. Он загнал меня в угол.
— А что еще он сказал? — спросила Тру, сунув в рот картошину.
— Сказал, у него есть свой сад и будто он слыхал, что я люблю возиться с растениями.
Рот у сестры распахнулся до отказа, оттуда вылетели громкий смех и немного картошки.
— С чего он это взял? Спорим, ты чуть не обделалась со страху. — Она утерла губы ладошкой и вытерла ее о платье.
Тру пахла почти как тенниска, сразу когда снимешь ее с ноги. Вот интересно, неужели я тоже так пахну? Может, нам надо было послушаться Нелл и принять ванну? Всю последнюю неделю мы ходили в одной и той же одежде, а по шортам Тру легко было понять, как мы провели это время. Сбоку потеки от лимонада, спереди — пятна от «трущобного лакомства» Бюшамов, на кармашке прилип кусочек «Даббл-Баббл».
— А может, и обделалась, — добавила сестра.
— Заткнись, Тру, или я тебя заткну.
— Не справишься. — Тру смяла пакет и швырнула в меня. — Помоги приклеить эти цветы на место, ладно?
Я не сказала сестре про фото в бумажнике Расмуссена, все равно не поверит. Посмеется и обзовет психованной.
Следующие полчаса мы, почти не разговаривая, обклеивали велик бумажными гвоздиками.
— Как думаешь, если мама умрет, нам придется смотреть, как она лежит в гробу, как в прошлый раз на мистера Каллагана? — спросила я.
