Венди так и встрепенулась на мамин зов. Если каждый день приходится сзывать к обеду тринадцать детишек, легкие крепнут — хоть в опере пой. Так говорила моя мама, и делалось ясно: хоть они вместе с миссис Бюшам пели когда-то в церковном хоре, мама думает, что если у кого-то тринадцать детей, пусть семья католическая, этот кто-то — тупица.
— Веееендииии…
Она соскочила с качелей и засеменила к ступенькам.
— Мама жофет, Фалли О-Малли.
— Хорошо, — сказала я, но решила еще разок попытаться: — А Расмуссен был там, внизу, в погребе?
Она кивнула: «да», потом замотала головой: «нет», так что я не поняла, каков ответ, но переспрашивать было поздно, Венди уже спрыгнула с крыльца Кенфилдов.
Внизу она обернулась, сказала: «Рафмуффен» — и помчалась через лужайку к своему дому.
— В округе орудует злой человек. Смотри в оба, Венди! — крикнула я.
Она снова обернулась на миг и потрусила дальше этим своим нелепым шагом. Я покачалась еще немного. Все-таки кое-что: теперь я не одна, со мной Венди Бюшам, пусть и немного странная. Но она только что практически сказала, что Расмуссен пытался убить и снасиловать ее.
Глава 16
В подвал я впервые спустилась вечером после дня рождения миссис Каллаган, когда мама с Холлом жутко раскричались друг на дружку. Мама хотела, чтобы Холл прекратил столько пить, а тот хотел, чтобы мама заткнулась и не лезла в его выпивку. Тру ночевала у бабули, а Нелл отправилась на танцы Союза католической молодежи. Я сидела одна в своей комнате, читала «Мой друг Флика», когда они затеяли ссору, а потом еще расплакался призрак Дотти, и я уже просто не могла всего этого слышать. В общем, я выбралась из кровати и на цыпочках прокралась по кухне, стараясь не наступить на тот кусок линолеума прямо перед плитой, который вечно издавал такой звук, будто у него живот болит, а потом — вниз по лестнице, мимо задней двери Голдманов, и еще пролет. Я захватила фонарик, так что было не так страшно, как рассказываю.
В подвале я села на коричневый чемодан сплошь в наклейках из далеких стран, с которым Холл не расставался, когда был моряком. Я намеревалась сидеть в подвале и читать, пока не затихнут гудевшие от воплей трубы. Какое-то время развлекалась театром теней, который устроила при помощи пальцев и фонарика, уперев его в старую лампу. У меня отлично получались птичка и… другая птичка. Пролетая по стене, одна из птичек наткнулась на фотографию дамы в шляпке. Я глазам своим не поверила. Всего пару часов назад я побывала в подвале, помогала маме протягивать рубашки через отжим, слушала, как она шутит: вот бы внутри одной из них по-прежнему был Холл. Как получилось, что я не заметила тогда эту фотографию? Я подобралась поближе. Потрогала снимок, тот скользнул по стене, и за ним открылась дырка-тайник. Внутри виднелся верхний край чего-то вроде обувной коробки. Потом кто-то запищал — мышь, наверное; я не испугалась, но тут же подумала: а что, если это летучая мышь, а вот их я боюсь — из-за фильма ужасов «Дракула», который мы с Тру видели и наужасались вовсю. Вот я и подождала, не запищит ли снова, и только потом сунула руку в дыру, вытащила коробку и задумалась, чья она. Миссис Голдман? Сбоку написано: «Обувь Шустера, размер 7», мамина коробка, ведь миссис Голдман носит туфли десятого размера, да еще особые, потому что в концентрационном лагере у нее что-то случилось с ногами. А у Нелл пятый размер. Я подняла крышку. В коробке лежали две фотографии и маленькое колечко, сделанное из шуршащей бумаги для выпечки, в какую пекари из «Хорошего настроения» заворачивают печенье с шоколадной крошкой. На одном фото были дети в мантиях и плоских шляпах с кисточками, наша Нелл в такой же получала выпускной диплом. Вот только Нелл на снимке не было. Фотография вроде старая, и прически у детей даже почуднее, чем у Нелл, а это даже представить себе сложно. Школа имени Вашингтона… выпуск 1940 года… Фотостудия Джима Мэдигана — вились понизу кружевные буковки.
После разговора с Венди я спустилась в подвал, вынула коробку из тайника и уселась на краешек старого коричневого чемодана. Бумажное колечко я нацепила на палец, и оно сразу соскочило, как всегда, — так что я сунула его назад в коробку, под другую фотографию. Мою любимую. Ту, где мама со своими волнистыми волосами и веснушками сидит в лодке, плывущей по нашей лагуне. На этом снимке маме примерно столько же лет, сколько Нелл сейчас, на ней шорты, которые открывают ее красивые ноги, точеные лодыжки, и она выглядит очень, очень счастливой, я ее такой счастливой даже и не видела с самой папиной смерти. Один взгляд на мамину улыбку — и я чуть не расплакалась, прямо в подвале, где пахло угольной пылью. А если бы и заревела, кто попросит меня заткнуть фонтан? Некому. И скажите, ну зачем людям слезные канальцы, если им не разрешают плакать?
Другая фотография, с выпускниками, наоборот, подняла мне настроение, потому что я знала многих на снимке. Там были миссис Каллаган, и миссис Бюшам, и мистер Кенфилд, и мистер Питерсон из аптеки. Их я разглядела еще в прошлый раз. А сегодня увидела еще двоих. Невзрачный паренек с чуточку торчащими ушами, но я не могла сообразить, кто это, потому что он отвернулся от объектива. Кто бы это был? Я точно видела его прежде, но узнать никак не получалось. А в верхний край упирался кто-то высоченный. Я пригляделась. Волосы светлые. Да это же Расмуссен! И как я не замечала его раньше? Он не особо изменился с тех пор. Надо будет отнести фотографию бабуле, может, она с ходу скажет, что Расмуссен рос убийцей и насильником. Некоторые ребята с Влит-стрит как вырастут, точно в тюрьму загремят. Скажем, Жирняй Эл Молинари, чей брат Кучи не так давно угодил за решетку за то, что угнал у старого Хольцхауэра «кадиллак», который пылился в гараже без всякого дела. Ризу Бюшаму тоже прямая дорога в тюрьму. Эти мальчишки такие злющие, сразу видно, что ничего путного из них не выйдет. Не должно выйти в любом случае.
С лестницы донеслись шаги, и я быстро пихнула карточку в коробку.
— Кто внизу?
— Это всего лишь я, миссис Голдман.
— Что это ты делаешь в темном подвале, либхен?
— Ничего.
Она помолчала. Потом говорит:
— Я понимаю.
Она остановилась на площадке.
— Когда ты закончишь с этим «ничего», подойди к задней двери, пожалуйста. Я хотела угостить тебя кое-чем.
Вот так так… Не знаю, что на меня нашло. Слезные канальцы пригодились, да еще как. Закончив, я вытерла щеки грязной белой блузкой, лежавшей на стиралке, и сунула обувную коробку назад, в потайную дыру. А потом поднялась по ступенькам и нашла у двери миссис Голдман зеленую стеклянную тарелку. Шесть сахарных печенюшек и холодное, свежее молоко в прозрачной чашке, как мама давала.
Я отнесла печенье и молоко к скамейке во дворе, рассматривала украшенный к Четвертому июля велик сестры и думала про фотографию со счастливой улыбчивой мамой и про то, какая же замечательная миссис Голдман, даже если она не обязана творить добро (тем более после всего зла, которое причинили ей нацисты). И пусть даже в последнее время мне не особо везет, этот велик, и та фотография, и наша хозяйка вселили в меня такую благодарность, что я соединила ладони, склонила голову и сделала то, чему научил меня папа. Я поблагодарила всемогущего Бога за его благословение. И особенно — за те потрясающие, потрясающие золотистые печенюшки, которыми я набила рот, не оставив ни единой крошечки Тру.
