Мы ушли, а Генри так и остался сидеть, уронив голову на прилавок. Даже не попрощался — представлял, наверное, свою кузину в маленьком гробу, таком же, как и у Джуни Пяцковски. Из-за этого гробика я очень тогда расстроилась: я-то думала, гробы бывают всегда одинакового размера. Взрослые. Но получается, кто-то знает наверняка, что дети тоже умирают, и делает маленькие гробики для мертвых детей, обшивает внутри розовой материей и раскладывает подушечки с накрахмаленными кружевами.
Я оглянулась на Генри через аптечное окно. Он так и не поднял головы. Должно быть, прилавок приятно холодил горячие глаза. Могу поспорить, теперь он здорово переживает из-за того, что расплакался как девчонка, потому что каждому известно: если мальчик плачет, это верный признак того, что он — «сладкая булочка», как говорит Вилли О’Хара. А это то же самое, что и «гомики», — так, может, как раз поэтому его обзывают «гомо-Генри»? Конец моим планам взаимно приударить. Вилли рассказывал, что видел «сладких булочек» в Нью-Йорке. Даже ездил однажды в такси с одним таким, одетым как женщина и называвшим Вилли «котеночком»! А я уже знаю: если человек гомик, то ему нравятся только гомики. Но зачем это человеку нужно? Вот так одеваться? Видать, Вилли ошибся. Тот человек в такси, наверное, был в театральном костюме. Как падре Джим. Как-то днем Мэри Браун пошла в церковь помолиться, чтобы ее мама приготовила жареную курицу, а уже после молитвы решила немного поподглядывать. В общем, прокралась она к пасторскому дому, заглянула в окно, а там падре Джим, одетый в воздушное белое платье, со всеми юбками и каблучками, танцует в гостиной под «Чарующий вечер».
Когда падре Джим увидел Мэри Браун, он сразу пригласил ее войти и сделал ей здоровенный сэндвич на ржаном хлебе, с ветчиной и сыром «чеддер», — несмотря даже на то, что была пятница. Он рассказал ей, что Мужской клуб при нашей церкви ставит пьесу, и заставил пообещать, что она никому-никому не расскажет, что видела его в костюме, потому что пьеса — сюрприз и Мэри Браун все испортит, если заранее выдаст его. Мэри Браун обещала провалиться на месте, если испортит пьесу, но на следующий же день пришла к нашему дому и разболтала нам с Тру всю историю. И никуда не провалилась. Так что, скорее всего, весь этот треп про «Чарующий вечер» был очередной глупой выдумкой врунишки Мэри Браун.
— Итак, — сказала Тру, придерживая велосипед ногой и прикуривая «L&M» из новой пачки, которую стянула у Питерсонов, — Генри и Салли на дереве сидят. Ц-е-л-у-ю-т-с-я. — Ее лицо осветилось пламенем спички. Так я и знала, что она заговорит про Генри, потому что он первой протянул мне стакан. Тру знаменита тем, что никогда ничего не упускает из виду. — А раз им хочется любить, тогда нам надо их женить…
Я остановилась и, протащив ленту с надписью ЧЕМПИОН через голову, нацепила ее на Тру, потому что сестре это важнее, чем мне, и еще — тогда она перестанет распевать свою дурацкую песенку. Но, по большому счету, я сделала это, потому что папа именно в эту минуту смотрел с небес вниз и показывал мне два больших пальца.
Тру погладила ленту, еще раз выдула сигаретный дым и сказала:
— Знаешь, Сэл? Ты самая лучшая старшая сестра на всем белом свете, и не забывай…
Тут из кустов выпрыгнуло что-то, и Тру растянулась на тротуаре, и большущая черная тень, воняющая пепперони, нависла прямо над ней, сопя и бугрясь мускулами.
Жирняй Эл сидел на Тру, прижимая ее руки к тротуару. Я запрыгнула ему на спину, но он смахнул меня, как необъезженный жеребец. Я лицом вперед полетела в куст рядом с аптекой, в котором он и прятался. Тру извивалась, и металась, и вопила, бултыхая ногами как при беге на месте:
— А ну, отпусти меня! Макаронник долбанутый!
— Хочешь, чтобы я отпустил? Все, что пожелаете!
Жирняй Эл выпустил руки Тру, занес кулак и треснул ее. А потом слез с нее и захромал к упавшему велику, но передумал и решил поколотить Тру еще немного. Завис над ней, хохоча как чокнутый. Я вскочила и кинулась к нему, но тут Тру застонала, и я встала как вкопанная, не зная, что делать, и тогда чей-то голос прошелестел из темноты:
— Оставь ее в покое.
Сперва я решила, что мне почудилось, что это опять мое воображение. Но тут он шагнул в свет фонаря, и я увидела худые белые ноги, а потом пробежала глазами вверх по телу до груди, которая не шире сигаретной пачки. Двумя бледными руками он сжимал пистолет.
— Оставь ее в покое, Жирняй Эл, — сказал Генри Питерсон уже погромче.
И тогда весь мир замер, только и слышно было, как тяжело мы дышим, да еще вился дымок от горящей в траве сигареты Тру. В этот момент из аптеки вышел мистер Питерсон и подбежал к нам посмотреть, что случилось.
Он взял пистолет из рук сына и сказал:
— Теперь порядок. Дальше я сам. — И задвинул Генри себе за спину.
А Жирняй Эл растворился в темноте.
Мистер Питерсон смотрел ему вслед, чтобы увериться, что тот не намерен вернуться, а потом сказал: «Я позвоню Дэйву Расмуссену, как только мы приведем Тру в порядок». Он поднял ее на руки, а Генри побежал вперед открыть им дверь. Я опустила глаза — и там отпечатки наших с Тру ладоней, которые мы оставили прошлым летом, когда мистер Питерсон залатал тротуар, потому что в нем была здоровая выбоина, а он сказал, что не хочет, чтобы кто-то подвернул себе лодыжку. Наши ладошки казались такими маленькими рядом с енотовой шапкой Тру, которая валялась там, будто мертвая.
Генри высунулся из аптеки и позвал:
— Ты лучше зайди. Па говорит, нам, наверное, придется отвезти Тру в больницу. У нее, кажется, нос сломан.
Я изо всех сил цеплялась за разукрашенный «швинн» Тру. Мне не хотелось возвращаться в аптеку. Больше всего хотелось убежать домой, спуститься в подвал и забиться в потайную дырку в стене, потому что я позволила, чтобы с моей сестренкой случилось плохое.
Генри вышел из аптеки:
— Это ничего. С ней все будет в порядке. Па говорит, может, это просто большая шишка. Он сходит за машиной и отвезет вас обеих домой, и тебе больше никогда не придется переживать из-за Жирняя Эла.
Неправда. Потому что в прошлом году Жирняй Эл воткнул в ногу Микки Харригана свой ножик, и никто по этому поводу и пальцем не шевельнул. Я была на детской площадке, когда это случилось. Видела все своими глазами. Жирняй Эл взбеленился из-за того, что Микки выиграл у него в «ножички». Бобби-инструктор позвонил в полицию, приехала «скорая помощь». Но с Жирняем Элом ничего не случилось, потому что мистер Молинари из «Ристоранте Итальяно» водит дружбу с полицейским сержантом Д’Амико, и они оба смеялись, повторяя, что «мальчишки есть мальчишки», и хлопали друг друга по спине у меня на глазах.
Пришлось все-таки пойти в аптеку. Мистер Питерсон положил Тру прямо на прилавок с содовым фонтанчиком. Как это мило, что он ни словом не упомянул все те разности, что вывалились из ее карманов. Россыпь «Даббл-Баббл», и белая пачка «L&M», и бинты — словно она как-то заранее знала, что они могут ей пригодиться. Когда я опустилась на красный табурет у стойки, сестра повернула голову и потребовала:
