Этель быстро села в кровати. У нее было что-то на голове, какая-то штука вроде шляпки. А одета Этель была в белую ночнушку с рюшечками.
— Что случилось?
— О, Этель, ты должна посмотреть. Ты должна пойти!
Я потянула ее за руку, и Этель отбросила одеяло. Вставила ноги в тапочки, которые называла «мои мулы», и позволила мне вытащить ее на веранду.
— Что-то с мисс Тру? Она плохо себя чувствует? — Этель воззрилась на Тру, которая мирно спала на соломенной кушетке.
— У Тру все нормально, — зашептала я в ответ, — а у Джуни Пяцковски — нет.
Этель замерла на миг, потом положила ладонь мне на лоб, чтобы проверить, нет ли у меня температуры.
— Знаешь, я начинаю из-за тебя переживать.
— Просто пойдем поскорее, Этель. Только скорее. Хочу показать тебе такое, ты сама не поверишь!
Она снова поглядела на меня, на Тру, но пошла за мной к дому Расмуссена.
Когда мы миновали калитку, Этель присвистнула:
— Да этот парень прирожденный садовод, вот уж не думала. — Она сорвала маленький помидорчик, сунула в рот и пробормотала: — Мисс Салли, тебе, наверное, кошмар приснился или ты ходишь во сне. Пойдем-ка лучше ляжем спать.
А я ответила ей самым серьезным моим голосом, о каком даже не подозревала до того самого момента:
— НЕТ!
Этель нахмурилась, потому что я позабыла свои вежливые манеры, но все равно завернула со мною за угол дома. Я отбежала чуть дальше, к клумбе, но ей-то это не нужно, она повыше многих. Я указала на снимок Джуни и решила, что ничего другого говорить не придется. Эта фотография, как выражается бабуля, стоила тысячи слов. Когда Этель увидела Джуни в красивом белом платье для причастия, на ее лице возникло смешанное выражение. Поглядев на меня, она спросила:
— Что с тобою, дитя? — Так спросила, будто все ля-ля тра-ляля, будто это нормально, что Расмуссен повесил фотографию мертвой Джуни Пяцковски на стену столовой.
Я так разволновалась и огорчилась одновременно, что расплакалась.
Этель сказала:
— Ну ничего. Это ничего. — И осторожно, совсем легонько провела рукой по моей спине, будто я одна из фарфоровых кукол миссис Галецки. — Мисс Джуни сейчас на небесах, с Иисусом.
— Этель, кк-как т-ты не п-понимаешь?! — Я снова ткнула пальцем в фотографию Джуни: — Я видала их п-прошлым летом на Полицейском пикнике, они вместе запускали воздушного змея, и Расмуссен смотрел на Джуни этак по-особенному… будто влюблен в нее или вроде того… и он ее даже д-держал за плечо, и трогал, а потом ее нашли мертвую. Он и есть убийца и насильник. Вот же д-док-кказательство.
У Этель челюсть чуть не клацнула о плитки дорожки. А потом она сказала самым тихим голосом — тем, что звучал совсем как стенной вентилятор в жаркий денек:
— Боже, Боже, Боже, Боже…
Что такое творится с Этель? Почему она не спешит разбудить мистера Гэри, который вызовет полицию арестовать Расмуссена?
Этель подняла меня с клумбы и поставила перед собой.
— Нам надо поговорить, мисс Салли.
Я вырвала у нее руку и как закричу шепотом:
— Этель!
— Подойди-ка. — Она притянула меня к себе и легонько хлопнула по заду. — А теперь немного успокойся, и я расскажу, что тут происходит. Все не так, как ты думаешь.
Я позволила Этель увести меня за угол дома, к зеленой скамье на цепях, все еще хранившей слабый запах апельсинового лосьона, которым Расмуссен пользовался после бритья. Мы уселись, Этель покачала нас немного, а потом сказала:
— Ты вволю надумала, накрутила себя, а спешить с выводами — дело пропащее.
— Но, Этель…
— Просто помолчи минутку. — Я так разнервничалась, что хотела вскочить, но Этель цепко держала меня за руку. — Мистер Расмуссен смотрел на мисс Джуни любящими глазами, все верно. Он ведь приходился мисс Джуни дядей. Я думала, ты знаешь.
— Что ты такое говоришь? — воскликнула я.
Этель ответила медленно, тщательно проговаривая слова:
— Джуни — племянница мистера Расмуссена. Дочка его сестры Бетси.
Я ушам своим не верила. Да он самый страшный злодей, какие только ходят на двух ногах. Расмуссен убил и снасиловал собственную племянницу!
Целую минуту я и слова не могла вымолвить, потому что вдруг перестала доверять Этель и где-то глубоко внутри меня словно что-то склизкое завелось.
— Бедный Дэйв! Он души не чаял в малютке мисс Джуни. — Этель перестала нас раскачивать и спросила: — Ради всего святого, с чего ты взяла, что он убил ее? Мистер Расмуссен и мухи не обидит, до того хороший он человек.
— Прости, что мне придется это сказать, но ты сильно ошибаешься, Этель. Расмуссен убил Джуни и Сару Мэри тоже. — У меня в голове будто пчелы завелись, так она гудела. — И он носит мою фотографию в бумажнике, так что я в его списке следующая.
Этель тихонько испустила удивленное «ах!».
— Ну, потерпи, вот расскажу все Рэю Баку. — И она вдруг принялась хохотать, а мне отчего-то сделалось не так страшно — наверное, из-за ее смеха, он как миллион звонких монет, глубокий и переливчатый. — Я всегда говорила, воображение не доведет тебя до добра, и сегодня тот самый день, Салли.
Пусть даже Этель смеялась, я все равно поняла, до чего она огорчена: Этель даже забыла про манеры и не назвала меня «мисс». Я прижалась к ней, а она обняла меня и сказала:
— Точно тебе говорю. Мистер Расмуссен, он лучший человек в наших краях. Настоящий джентльмен. Он в жизни пальцем никого не тронет, ты уж как-нибудь заставь себя перестать думать о нем худое.
Аромат розовых кустов Расмуссена смешивался с запахом шоколадного печенья, и они создавали такую волну сладости, что мне захотелось нырнуть в нее, раскинув руки, и никогда уже не высовываться на поверхность. Так здорово было бы просто поверить Этель, что я как-то вбила себе в голову, будто Расмуссен убийца. Такой же убийца и насильник, как мистер Кенфилд — шпион, а Грубиян — дьявол в собачьем облике. Я ведь решила, что Расмуссен замышляет недоброе, из-за того, как он смотрел на Джуни в парке, когда они запускали воздушного змея, и потому, что он ни с того ни с сего вдруг становится такой грустный, и потому, что он холост, — неужели это все только из-за моего воображения?
— Может, это из-за маминой болезни? — спросила Этель. — От сильных переживаний людям порой мерещится, будто вокруг неладное творится. Да и папа твой умер совсем недавно… Я прежде видала такое. Бывает, люди ненадолго перестают здраво мыслить, когда сильно чем-то расстроены.
Качаясь с нею в лунном свете, от которого все вокруг казалось сонным, с мягкими и туманными очертаниями, я уже не понимала, где вещи начинаются и где заканчиваются. Может, я и вправду перестала здравомыслить, прямо как она и сказала? Но пускай Этель права и Расмуссен не пытался убить и снасиловать меня… Кто-то же пытался! Кто-то же гнался за мной! И кто-то схватил меня во дворе Фацио. Если сомневаетесь, спросите у Наны Фацио.
