— Мама? — Вот тут я по-настоящему испугалась и быстренько скатилась с кресла, затянутого в пластик.
— Салли Элизабет…
О, мой Небесный Король. Ты мне так нужен!
Мама заговорила очень быстро, слова одно за другим вылетали изо рта, догоняя друг дружку:
— Мне так жаль. Я должна была рассказать давным-давно… Но я и сама очень-очень долго не была уверена. Только потом, когда ты стала постарше и… так похожа на Дэйва… у тебя зеленые глаза… но ведь у твоей тетушки Фэй тоже… а с другой стороны, светлые волосы и ямочки, и… папа подозревал… он не знал наверняка, но… — Она снова взяла меня за руки, толкнула назад в кресло и сказала шепотом — так, словно ей страшно больно говорить: — Дядюшка Пол, должно быть, рассказал твоему папе по дороге на бейсбол в день аварии… должно быть, он…
Так я вовсе не Папина девочка Сэл! Я Расмуссенова девочка Сэл.
— И это никак не меняет того, что папа любил тебя больше жизни. — И мама промокнула глаза гвоздикой Тру.
Расмуссенова девочка Сэл. Зеленые глаза. А такие редко встречаются, мама всегда говорила. Что, у Расмуссена зеленые глаза? Как у меня?
— Когда папа был в армии, мы с офицером Расмуссеном… в общем… — мама улыбнулась мне улыбкой «прости, дочка», — мы просто заново влюбились друг в друга. Понимаешь, что это значит?
Я смотрела на окно, за которым дождь то поливал, то замирал, то принимался снова лить. Да, я понимала, что это значит. Мама и Расмуссен на дереве сидят. Ц-е-л-у-ю-т-с-я. А раз им хочется любить, тогда нам надо их женить… а вот и Салли, в детской колясочке. Мне хотелось кинуться по коридору, шмыгнуть в лифт, выскочить на улицу и броситься под колеса автобуса № 23.
Небесный Король не был моим настоящим папой.
— Но… — попыталась сказать я. Мама, наверное, ошиблась. Стафилококковая инфекция забралась ей в голову и отвердила артерии.
— Никаких «но», Салли. Вот это и имел в виду папа, когда сказал тебе, что прощает меня. — Мама глядела прямо в мои редкостные зеленые глаза. — Он простил меня за то, что я снова влюбилась в Дэйва и родила тебя.
Тут я заплакала, и мама притянула меня к себе на колени. Я опустила голову ей на грудь.
— Я знаю, тебе сейчас трудно, и потребуется время, чтобы хорошенько все обдумать, деточка.
Она не называла меня «деточкой» с тех пор, как папа умер, и это было так здорово, словно я вернулась домой после долгого дня и увидела на кухне маму, помешивающую куриный суп с этими толстыми-претолстыми вермишелинами и морковкой.
— Мы поговорим об этом, когда я еще чуточку наберусь сил, но я хотела, чтобы ты знала. Так важно, чтобы ты знала. — Ее сердце прямо колотилось, мне захотелось прижать его и успокоить. — И я рада, что не умерла, иначе ты никогда бы не узнала, потому что Дэйв… то есть офицер Расмуссен, он ни за что не признался бы тебе, потому что он джентльмен во всех смыслах этого слова.
Она так мягко сказала это, так по-доброму. Вот она, деталь, которая все изменила. Мама сделалась счастливой. Даже чуть не умерев, она улыбалась совсем как на той фотографии, что спрятана в тайнике.
— А теперь я не хочу, чтобы ты беспокоилась и переживала об этом, — сказала мама. — Теперь у нас все будет хорошо. — Она прижалась щекой к моим волосам. — Я так устала, Сэл. Пожалуйста, отвези меня в палату.
Я выкатила ее в коридор, а там коляску у меня забрала старенькая нянечка, та самая, что ухаживала за папой. Помогая маме перебраться в кровать, нянечка равнодушно глянула в мою сторону, будто не вспомнила меня.
Я боялась подходить близко к Хелен, поэтому стояла в темном углу палаты. Может, и она — не моя мама? А Тру? Вдруг и Тру мне не сестра, и даже Нелл?
— Подойди ближе, — попросила она с таким отчаянием, что я не смогла сопротивляться. — Прости меня, — прошептала мама и тут же уснула.
Я сидела рядом с ней, а дождь струился по оконному стеклу, и белая простыня чуть приподнималась от ее дыхания. Теперь я знала, откуда взялся тот ее печальный взгляд. Мама любила офицера Расмуссена, и я была частью этой любви. Простить ее? Да в миллион лет не прощу!
Но потом я вспомнила папу и как после аварии сидела в палате, совсем такой же, как эта. И его голос, когда он сказал мне, что простил маму. В его сердце была настоящая любовь. Так что я сидела и думала про все это. А потом саму себя удивила и сотворила самое благое дело в своей жизни. Я решила простить маму за то, что она приударила за офицером Расмуссеном. Простить, как простил мой Небесный Король. Я ведь знала, что это такое — скучать по тому, кого любишь. Я так скучала по папе и, как это ни странно, по маме я тоже всегда скучала. Она, наверное, уже не станет смотреть на меня печальным взглядом, если я прощу ее. Что было, то прошло и быльем поросло, потому что всем и каждому известно: прощение подобно чуду. Так что я наклонилась, прижала свою щеку к маминой, вдохнула ее дыхание. Прошептала: «Я тебя прощаю» — и вдруг уловила аромат «Вечера в Париже» и сообразила наконец, почему Тру хотелось сбежать во Францию.
Глава 30
По дороге домой дворники на лобовом стекле метались взад-вперед, взад-вперед, совсем как метроном, который мама выставила на пианино, чтобы мы могли держать темп. Когда машина остановилась, Нелл сказала: «Эй, Салли… мы приехали». Она не сказала: «Салли, мы дома».
Миссис Голдман стояла у окна — будто поджидала кого-то, не желая пропустить. Я оглянулась на Тру и по ее взгляду поняла: сестра что-то задумала. Я знала, она дождется, пока мы не останемся одни, пока все не уйдут, оставив в покое сестричек О’Мэлли.
— Сгоняю к «Крогеру», наберу пустых коробок, — сказал Эдди.
И, когда мы рванули к крыльцу, Нелл крикнула:
— Ну, теперь мчитесь между капель, сестрички О’Мэлли!
В дождливые дни именно так мама и говорила. Нелл с каждой минутой делается все больше и больше на нее похожа. Как гадкая старая гусеница, она превращается в бабочку, которой самое место на этикетке шампуня «Брек».
Когда Нелл достала ключ, чтобы отпереть дверь, потому что из-за убитых девочек теперь все в городе запирали двери, миссис Голдман позвала меня сквозь сетку со своей половины дома:
— Либхен, можно тебя на пару слов?
Мне показалось, что от нее исходят тонкие печальные лучики — вроде тех, что окружают младенца Иисуса на церковных открытках. С привычным немецким акцентом миссис Голдман сказала:
— Мне так жаль, так жаль. Мы вынуждены сдавать дом людям, которые могут платить. Ты ведь понимаешь?
Нелл и Тру угрохотали вверх по лестнице, чтобы заняться сборами; они не питали к миссис Голдман такой симпатии, как я. Во-первых, из-за того, что она не разрешила держать Грубияна, а во-вторых, считали ее занудой, потому что вечно просит вести себя потише. Но они ведь не знали, что в концлагере уши у миссис Голдман стали очень чувствительные, что от любых громких звуков у нее начинала болеть голова и болела по нескольку дней.
