— Тогда давай, — сказала Мэри Браун, зажмуриваясь.
— Тебя что, совсем не волнует, столкну я тебя в яму или нет? — поразилась Тру. — Если столкну, ты наверняка умрешь и попадешь в чистилище, где будешь томиться целую вечность за все вранье, какое наговорила людям.
— Я никогда не была в кино, мне очень нужны эти билеты, и попкорн, и газировка. — Мэри Браун набрала полную грудь воздуха и долго не выдыхала. — Я отдам их только через мой труп. И я в жизни ни словечка неправды не сказала, Тру О’Мэлли.
— Вот это вранье так вранье, — хмыкнула Тру. Она посмотрела на меня, я — на нее, и мы снова уставились на Мэри Браун, которая отчего-то вдруг напомнила мне святую Жанну д’Арк. — Ладно-ладно, я просто пошутила, — засмеялась Тру и потянула Мэри Браун прочь от обрыва. — Беги, рассказывай Камбовски.
И я сразу, из-за умения читать мысли сестры, поняла, что Тру уже обдумывает новый план действий, в котором библиотекаршу ждет неожиданная концовка.
Мэри Браун отступила от Тру и поглядела на нее так, будто ничего не случилось.
— Ты знаешь, кто такая Сара Хейнеманн?
— Конечно, — ответила Тру.
Мы направились к зеленой скамейке напротив клетки с Сэмпсоном. Тру протянула нам по кусочку «Даббл-баббл», запас которых у нее, кажется, никогда не кончался.
Мэри Браун сунула резинку в рот и сказала:
— Она пропала.
— То есть как? — переспросила я, разглядывая комикс про Пуда на вкладыше в жвачку.
— А вот так. Сара пропала. Уже пару дней ее не видели, — объяснила Мэри Браун. — Папа предупредил, чтобы я не разговаривала с незнакомцами.
Я закрыла глаза, стараясь представить девочку, которую, кажется, как раз и звали Сара Хейнеманн.
— Третьеклассница со светлыми волосами на резинке, обожает играть в вышибалы?
Мэри Браун закивала:
— Живет в четырех домах от нас. Ее, наверное, похитили, совсем как меня.
Тру покосилась на меня и завела глаза. Прошлым летом Мэри Браун рассказала нам, будто ее украли цыгане, увезли ненадолго в Венгрию, заставляли носить в ушах серьги размером с хула-хуп и предсказывать будущее в палатке на пыльной обочине. В общем, вся история с Сарой Хейнеманн оказалась очередной выдумкой из тех, на какие Мэри Браун горазда. По какой-то причине, которую я не могла взять в толк, Мэри Браун обожала россказни про похищения. И про пиписьки.
— Да найдется она. Просто заблудилась, наверное. Обычное дело, — сказала я.
Но про себя решила, что если Мэри Браун говорит правду и Сару действительно украли, живой ее уже не найдут. Точно так же было и с Джуни. Сперва она исчезла, а потом у лагуны нашли мертвое тело. После похорон Джуни я немного переживала, что Тру тоже могут похитить. Бабуля отвела меня домой, вручила булочку с корицей и попросила не быть такой мнительной. Подобные убийства, вроде как с Джуни Пяцковски, случаются не чаще, чем раз в жизни. Надо сказать, бабуля редко ошибалась. Впрочем, она же то и дело повторяла: все когда-нибудь случается впервые.
— Знаете, чего б я хотела сделать? — спросила я. — Я бы выкрала Сэмпсона и вернула домой, к его семье.
Мэри Браун расхохоталась и говорит:
— Знаешь, О’Мэлли, а ты странная. Похитить гориллу и взять домой… Вот где нелепица!
И это она говорит про нелепицы.
— А по-моему, классная мысль, — возразила ей Тру. — А по дороге туда мы могли бы заехать во Францию.
Мэри Браун опять покатилась и смеялась, пока Тру не влепила ей тумака:
— Что такого смешного во Франции?
— Да что ты знаешь про Францию? — спросила Мэри Браун, даже не поморщившись.
— Между прочим, я про Францию много чего знаю.
— Ага. — И Мэри Браун соскочила с лавки, подальше от Тру.
— Французы говорят на языке любви, — сказала я, глядя на Сэмпсона.
— Oui, — прошептала Тру.
— Чего за «уви»? — растерялась Мэри Браун.
— Лучше молчи, — посоветовала ей Тру, — а то передумаю и все-таки спихну тебя в яму. — И тоже соскочила с лавки.
Тут Мэри Браун оттолкнула Тру и рванула прочь. А я схватила сестру и держала, чтобы та не сорвалась следом. Тру пыхтела, готовясь взорваться. Высвободилась, развернулась, да как заорет мне прямо в лицо:
— Ну держись, Салли О’Мэлли… твои дни сочтены!
Вечно Тру как в воду глядит. Гений, одно слово.
Глава 06
— Да это жрать нельзя! — рявкнул Холл.
Он сидел за кухонным столом, изо рта торчала сигарета, пепел сыпался на чудесные белые тарелки, для покупки которых мама целый год откладывала зеленые купоны «S&H». Нелл опять постаралась соорудить нам обед, да только макаронная запеканка с тунцом и картофельными чипсами загорела дочерна, в разогретой консервированной фасоли совсем не осталось жидкости, и даже яблочный соус был на вкус какой-то не такой.
Уже две недели мама лежала в больнице, а ведь это она у нас общалась с Холлом, так что мы втроем просто не знали, что и сказать. Я по большей части попросту старалась не пялиться на его белую майку — без рукавов, чтобы все видели татуировку МАМА на мускулистом бицепсе. Волнистые лохмы Холла выглядели точно так же, как и утром, едва он продрал глаза. От глянцевитых волосин в подмышках у Холла несло пивом, которое он хлестал.
Холл еще разок затянулся сигаретой и объявил ясно и громко, будто мы глухие:
— А я не нанимался нянчиться с вами тремя. Вы мне даже не родные.
Нелл пробормотала, что просит прощения, и собралась вымыть посуду, но только Холл ухватил ее за руку и зарычал: «Усади свою задницу обратно». Потом, правда, передумал и говорит: «Ладно, неважно, принеси мне пива», да так сильно пихнул Нелл, что та отлетела к плите, а ее нарядный сарафан задрался аж по пояс.
У меня защипало в глазах, а Тру глядела в пол, быстро-быстро облизывая губы, — она всегда так делает, когда волнуется. Наверное, опять в маминой комнате побывала: в уголках губ следы вишневой помады и легкий аромат «Вечера в Париже». Красная, точно у нее жар, Нелл одернула сарафан и распахнула холодильник. Там внутри особо ничего и нету, отыскать бутылку «Пабст Блю Риббон» совсем не сложно.
Холл сделал долгий глоток из бутылки, которую ему протянула Нелл, обтер губы ручищей и сказал:
— Знаете ли, мы с вашей мамой… — тут он громко рыгнул, — у нас давно уже не клеится, и в придачу ко всему в обувном магазине тоже дела не ахти.
— Быть не может! — прошептала Тру самым ехидным своим голосом.
Холл так быстро протянул руку над столом, что даже я не поняла, что сейчас будет, не говоря уж про Тру. А он влепил ей подзатыльник. Крепко влепил. Тру только уставилась на него сквозь волосы, которые разметались по лицу, но не сказала ни словечка. И тогда он влепил ей снова. Крепче прежнего. Если Холл собирался заставить Тру захныкать, ему следовало знать: она никогда не плачет. От удара сам Холл покачнулся вместе с табуретом и упал, да так и остался лежать на грязном рыжеватом линолеуме, всхлипывая: «Хелен… Хелен… Хелен…»
