— Все, — распрямился окольничий, — теперь поехали.
— Как же в таком виде, батюшка, — воспротивился холоп, — что же народ-то скажет?
— Теперь мне все равно, — махнул в сердцах окольничий.
Свояк, подложив ладонь под щеку, все так же безмятежно спал. Задержал на нем взгляд Степан, завидуя его покою, и, открыв дверь, зашагал в неизвестность.
* * *
Путь до Москвы показался дальним. Коней попридержали только у заставы поздним вечером. Тяжелый крашеный шлагбаум перегородил накатанную колею, а десятник, малый лет двадцати, глянув в карету, строго поинтересовался:
— Куда едем, господа?
— К князю Ромодановскому, дурья башка! — зло отвечал окольничий.
— Пропускай! — махнул рукой десятник.
— Беглые на дорогах шастают, — повернулся Артем к окольничему, — вот и стерегут.
Уснуть окольничий не сумел. Едва смыкал глаза, как тотчас досаждали ужасные видения. Виделись раздетые донага и распятые на полу дочери, а рядом с ними солдаты Преображенского полка. Лукерья, уже опозоренная, жалась в углу, а над ней, сотрясая огромное брюхо, возвышался князь Ромодановский.
— Ы-ы-ы! — раненым зверем прорычал окольничий.
— Вы бы себя поберегли, Степан Григорьевич, — участливо посоветовал холоп.
— Плохо мне, Артемка, — покачал головой окольничий. — Ой как мне плохо! За грехи меня господь карает.
К Преображенскому приказу подкатили за полночь. Два раза натыкались на заставы стрельцов. Угрожающе помахивая бердышами, детины останавливали карету и, узнав окольничего, отмахивались:
— Поезжай!
Вдоль ограды Преображенского приказа полыхали факелы, освещая колыхающим заревом двор. Вот она, геенна огненная! Перешагнешь порог и сгинешь в пламени…
Преодолевая страх, Степан Григорьевич сошел с кареты и, вкладывая в шаг подобающую твердость, заторопился к приказу, где несли дозор двое солдат Преображенского полка.
— Куда идешь? — встал на пути окольничего рекрут.
Лица в потемках не разобрать, но, судя по голосу, настроен недоверчиво.
— К судье Федору Юрьевичу Ромодановскому.
Солдат сделал шаг вперед. Отблеск огня упал на его лицо, давая возможность рассмотреть повнимательнее. Так оно и есть, совсем юнец. Из последнего царева набора, оторвали, можно сказать, от мамкиных персей.
— Кто таков?
— Окольничий Степан Григорьевич Глебов.
В глазах отрока обозначился откровенный интерес, и в следующую секунду прозвучало любезное:
— Ну проходи, коли так. Князь Ромодановский у себя. Припозднился нынче, в приказе ночевать будет.
На негнущихся ногах окольничий пересек двор. Собираясь с духом, постоял перед дверью приказа и потянул на себя ручку. В лицо шибануло чем-то прелым. Странно. Сколько раз приходилось здесь бывать, но прежде зловонного духа не замечал. В подсвечниках оплывали свечи, освещая длинный коридор. Обломилась тень и длинной дорожкой упала на коридор, заползая на противоположную стену.
Коридор заканчивался небольшой узкой дверью, где начиналось подземелье. Там содержали злоумышленников, обреченных на кончину. Каменные мешки были переполнены голодными крысами. Узникам приходилось не спать, чтобы не быть съеденными во сне. Все их силы уходили на то, чтобы отбиваться от нападающих тварей.
Окольничего парализовал ужас, когда он вспоминал о страшной комнате. Неожиданно боковая дверь распахнулась, и он увидел князя Ромодановского. За те несколько месяцев, что они не виделись, стольник еще больше раздался в размерах, напоминая пивной бочонок. Но смотрел трезвым взглядом, явно наслаждаясь страхом окольничего. Князь даже не удивился его приходу и повел себя так, как если бы они разминулись какую-то минуту назад.
— Проходи, — показал он на распахнутую дверь. А когда окольничий вошел в пыточную, разглядывая боярина через дыбу, занимавшую едва ли не половину помещения, участливо поинтересовался: — Ну как тебе здесь, милок?
Окольничий дернул плечами и отвечал рассеянно:
— Бывало и похуже.
— А мне здесь, жуть! — откровенно признался князь, устраиваясь за столом. — Весь дом кровушкой пропах. Порой сидишь здесь и думаешь: «Что же я тут делаю?» А ты сам-то не почувствовал? — спросил он, прищурившись.
Окольничий стоял у окна, понуро склонив плечи. Его судьба находилась на расстоянии аршина. Пожелает Ромодановский отрубить ему голову, так тут же найдутся охотники исполнить приказ. Зарубят где-нибудь в углу двора и сбросят тело в выгребную яму. Пожелает отпустить восвояси, так пинками отправят со двора.
— Нет, боярин.
— Ну и славно, — почти обрадовался князь Ромодановский. — Тут как-то немец захотел нашу темницу посмотреть. Так он все время платок у носа держал. Хе-хе-хе… Из его иноземной речи я только одно слово и понял: «Кошмар!» Как будто бы у них там головы не рубят. Я все Матвею высказываю: «Окна распахни, дурень! Кровищей за версту от нашего приказа тянет!. А он не слышит. Вот как вздерну его самого на дыбу, тогда мигом станет соображать. Никому ничего доверить нельзя, — пожаловался князь, поглядывая на покаянную голову окольничего. — Скоро мне и головы придется рубить. Даже пытать толком не научатся. Вот потому я и заплечных дел мастер, и дознаватель. Как выходишь из пыточной по локоть в крови, так потом от меня все просители шарахаются. А с другой стороны, Степан Григорьевич, что тут поделаешь? Ведь кто-то и такими делишками должен заниматься. Кому-то ведь надо спасать отечество от смуты. Сам-то ты что об этом думаешь?
Переминаясь с ноги на ногу, Глебов отвечал, посмотрев в жабьи глаза боярина:
— Надо, Федор Юрьевич.
— Вот и я об этом же. Видно, и тебе тоже достанется, Степан Михайлович, ты уж на меня не взыщи. Тебя тоже придется по государеву делу пытать. Вот мы сейчас с тобой разговариваем, а Еремей клещи на огне накаливает. Правду из тебя тянуть будем!
— Князь Федор Юрьевич…
— А что поделаешь? — печально вздохнул судья приказа. — Служба у нас такая дрянная. Не о себе приходится думать, а об отечестве. Ты же знаешь, Степан Григорьевич, я ведь хорошо к тебе отношусь.
— Я знаю, князь.
— Вот и славно. Так что не обессудь.
— Федор Юрьевич, ты бы отпустил жену с детишками. На что они тебе? — взмолился окольничий. — Пришел ведь я.
— Да что с ними станется? — отмахнулся князь Ромодановский. — Посидят у меня в темной да к себе пойдут. Ежели, конечно, крысы не сожрут. Хе-хе…
— Князь Федор Юрьевич…
— …Хе-хе. Зато больше государя любить станут. Матвей! — проорал Федор Михайлович.
Дверь приоткрылась, и в комнату просунулась крупная голова заплечных дел мастера Матвея. На перепуганном лице застыло угодливое выражение. Детина был огромного роста, наголо стриженный, причем так неровно, что казалось, будто волосы на голове состоят из сплошных узлов. Узники пугались только одного его вида.
