Он несколько раз кивает. Но глаза слишком опасно вперились в пространство за гранью слов, необратимо отброшены прочь от настоящего Готтфрида, прочь от слабых, квелых ароматов настоящего дыхания, барьерами суровыми и чистыми, как лед, и безнадежными, как односторонний поток европейского времени…
— Я хочу вырваться — покинуть этот круговорот инфекции и смерти. Хочу, чтобы меня взяла любовь, так глубоко, чтобы ты и я, и смерть, и жизнь, слились неразделимо в сиянии того, чем мы станем…
Готтфрид оцепенел на коленях, ждет. Бликеро смотрит на него. Пронзительно: лицо бело — мальчик такою еще не видал. Свежий весенний ветер треплет брезент их палатки. Близится закат. Через минуту Бликеро выйдет принять вечерние рапорты. Руки его упокоились подле горки окурков на столовском подносе. Близорукие ведьмачьи глаза из-за толстых стекол вперились в Готтфрида — возможно, впервые. Готтфрид не может отвернуться. Он понимает — смутно, неизвестно почему, — что ему предстоит решить… Бликеро чего-то ждет от него… но ведь это Бликеро всегда решал. Почему он вдруг просит…
И вот тут все замирает в равновесии. Коридоры обыденности еще довольно бесспорны, еще гонят нас сквозь время… снаружи затаились железные ракеты… родильный вой последней весны раздирает дождливые мили Саксонии, обочины усыпаны прощальными конвертами, разобранными передачами, сгоревшими подшипниками, сопревшими носками и майками, что ныне благоухают плесенью и грязью. Если в этот ветреный миг для Готтфрида и есть надежда, то надеяться еще можно. Всю сцену следует читать как гадальную карту: что будет. Что ни случилось впоследствии с ее персонажами (грубо нарисованными грязно-белым, армейски-серым, лишними, как набросок на разрушенной стене), карта уцелела, хотя лишена имени и, подобно Дураку, общепринятого достоинства в колоде не имеет.
□□□□□□□
Вот Энциан вгоняет в ночь свою новенькую ракету. Под дождем, в густом тумане, прежде чем караул укроет ее брезентом, блестящая кожа ракеты словно застывает темным сланцем. Возможно, перед запуском ее все-таки выкрасят в черный.
00001, вторая в своем роде.
Русские репродукторы взывали к тебе из-за Эльбы. Американские слухи в ночи прискакали к кострам и вопреки почве надежд твоих призвали желтые американские пустыни, краснокожих индейцев, синее небо, зеленый кактус. Что ты испытывал к старой Ракете? Не теперь, когда она обеспечивает тебя работой, а прежде — помнишь еще, каково их вручную выкатывать, вас в то утро была дюжина, почетный караул просто уперся телами в ее инерцию… ваши лица тонут в одноликой самоотверженности — муаровые разводы индивидуальности все глаже, глаже, каждый накат прилива расфокусированнее, и наконец все сливается в тончайшие оттенки облака — вся ненависть, вся любовь стерты на том кратком расстоянии, что вам толкать ее по зимней берме, стареющие мужчины, полы шинелей хлопают по голенищам, белые фонтанчики дыхания бурлят, как волны за спиною… Куда вам податься? В какие империи, какие пустыни? Вы ласкали животное тело ее, оно морозило вас сквозь перчатки, и вы, все двенадцать, не стыдясь, не умалчивая, барахтались в любви на берегу Балтики — может, не в Пенемюнде, не в официальном Пенемюнде… но когда-то, много лет назад… мальчишки в белых рубашках, в темных жилетах и фуражках… на каком-то пляже, на детском курорте, когда мы были моложе… и наконец на Испытательном Стенде VII — образ, и вам никак не уйти — ветер так пах солью и умиранием, так грохотал зимний прибой, предчувствие дождя шевелилось в загривке, в стриженых волосах… На Испытательном Стенде VII, в месте святом.
Но молодняк состарился, и сцена почти обесцветилась… толкают в сторону солнца, сияние бьет в морду, они щурятся, лыбятся, здесь ярко, как на утренних сменах в «Сименсе», где кентавры сражаются на стенах в вышине, часы без цифр, скрипят велосипеды, обеденные пакеты и коробки, и склоненные лица в потоках мужчин и женщин, что послушно плетутся в темные бреши… похоже на дагерротип раннего Ракетенштадта, сделанный позабытым фотографом в 1856-м: собственно, этот снимок его и убил — фотограф умер неделю спустя, отравившись ртутными парами нагретого металла в фотостудии… ну, он частенько вдыхал ртуть умеренными дозами, считал, что полезно для мозгов, и это, пожалуй, объясняет снимки, подобные «Der Raketen-Stadt»: с высоты, в Германии невозможной топографически, изображен церемониальный Город, четырехчастный, как легко догадаться, все линии и тени, архитектурные и человечьи, сверхъестественно точны, город выстроен мандалой, как деревня гереро, а над ним — великолепное небо, мрамор вознесен в пустыню белых валов и каления… там и сям в Городе то ли строительство, то ли снос, тут все изменчиво, мы видим отдельные капельки пота на смуглых шеях рабочих, что втискиваются в промозглые погреба… лопнул мешок цемента, и каждая пылинка повисла на свету… Город будет меняться вечно, новые оттиски покрышек в пыли, новые сигаретные обертки в мусоре… техническая доработка Ракеты создает новые пути поставок, новые жилищные условия, отражена в плотности движения, обозримого с этой необычайной высоты, — составляются целые таблицы Функций — от преобразований Города к модификациям Ракеты: не более чем следующий логический шаг в методике, посредством коей Констанс Бэ-бингтон-Смит с коллегами на базе британских ВВС под Медменэмом в 1943-м обнаружили Ракету на рекогносцировочных снимках Пенемюнде.
Но вспомни, любил ли ты ее. Если да — как ты ее любил. И насколько — в конце концов, ты привык задавать вопрос «сколько», привык измерять, сравнивать показатели, вставлять их в уравнения, вычисляя, сколько еще, сколько всего, сколько — когда… и в вашем общем порыве к морю ощущай сколько угодно этой темной двоедушной любви, каковая также стыд, бравада, инженерная геополитика — «сферы влияния», превращенные в торы дальности полета ракеты, сегментами — параболические…
…не, вопреки нашим представлениям, ограниченной внизу линией между Землей, откуда она «запускается», и Землей, куда она «падает», Нет Но Ведь Ты Так Никогда Не Думал Естественно Она Начинается В Бесконечной Глубине Под Землею И Продолжается Бесконечно В Землю нам дозволено увидеть лишь вершину, яростный прорыв из-под поверхности, из другого безмолвного мира (реактивный самолет вырывается в быстрее-звука, несколько лет спустя космический корабль вырывается в быстрее-света) Запомни На Этой Неделе Пароль В Зоне — БЫСТРЕЕ — СКОРОСТИ-СВЕТА Голос Твой Ускоряется Экспоненциально — Линейные Исключения Лишь В Случае Жалоб На Нарушения В Верхних Дыхательных Путях, и, пойми, на «концах» — огромный перенос энергии: прорыв вверх, в этот мир, контролируемое горение — и снова прорыв вниз, неконтролируемый взрыв… эта несимметричность приводит к допущению о том, что некое присутствие, подобное Эфиру, течет сквозь время, как Эфир течет сквозь пространство. Гипотеза о Вакууме во времени имела свойство отрезать нас друг от друга. Но море Эфира, что переносит нас из мира в мир, быть может, вернет нам целостность, явит вселенную, коя добрее, приветливее…
Итак, да-да это схоластика, Ракетно-государственная космология… Ракета ведет туда — помимо прочего, — мимо зримых змеиных колец, что радужным светом, стальной тетанией стянули земную поверхность… мимо этих гроз, этих порождений глубокого лона Земли, о которых нам не сказали… мимо них, сквозь ярость, к исчисленному космосу, к затейливой, обрамленной бурым деревом, викторианской разновидности Мозговойны, как меж кватернионами и векторным анализом в 1880-х, — ностальгия по Эфиру, серебряные, с маятниками, с каменными якорями, латунными шишечками, филигранные, элегантно функциональные дедовские очертания. Вот она, эта сепия — никаких сомнений. Но Ракете много чем надлежит быть, надлежит отвечать ряду различных очертаний в грезах тех, кто ее касается — в бою, в тоннеле, на бумаге, — ей надлежит пережить ереси, блистая и не опровергаясь… а еретики найдутся: Гностики, порывом ветра и огня занесенные в тронные камеры Ракеты… Каббалисты, которые изучают Ракету, словно Тору, буква за буквой, — заклепки, форкамеру и латунную форсунку, присвоили текст ее, дабы переставлять слова и складывать в новые откровения, что разворачиваются бесконечно… Манихейцы, которые видят две Ракеты, добрую и злую, священной идиолалией хором вещают об Изначальных Близнецах (кое-кто утверждает, будто их зовут Энциан и Бликеро), о доброй Ракете, что унесет нас к звездам, о злой Ракете, уготованной для самоубийства Мира, о вечной борьбе этих двух.
