Мы покинули Хэмпстед и меньше чем за сорок минут домчались до Барнса, еще одной дорогущей лондонской деревни, где живут буржуа. Оба района пахнут большими деньгами, как унаследованными от богатых родителей, так и нажитыми совсем недавно. В течение нескольких очень неприятных секунд, пока загоняла «мерседес» на стоянку возле своего жилья, воспоминания о доме родителей я ненавидела почти так же, как и сам этот особняк.
Ничего этого Ив я говорить не стала. Она бы все равно ничего не поняла, даже если бы мне удалось облечь свои чувства в слова. Ив любила вещи всем своим нутром, до сладострастия, словно они могли занять ту пустую нишу в ее жизни, которую должны заполнять муж и дети. Подруга уже два раза успела побывать замужем, но родить детей так и не смогла. Я иногда думала, что тоже занимаю часть этого ее вакуума. Ведь Ив командовала мной, указывала, если я, по ее мнению, делала что-нибудь не так, словно была моей матерью.
Я очистила стол и поставила на него коробку. У меня на кухне, среди сверкающей нержавейки и полированного гранита, она смотрелась совершенно нелепо, как будто этот старый хлам подобрали на помойке. Я взрезала ножом упаковочную ленту и приклеенную к крышке бумагу с моим именем. На одной стороне разреза остались буквы «Иза», на другой «бель».
Мы с Ив вытянули шеи. В коробке на первый взгляд лежала всего лишь пыльная пачка каких-то старых бумаг. Я осторожно вынула ее. Листки были такие ветхие, что, казалось, сейчас рассыплются прямо у меня в руках. Первый из них оказался совсем маленьким, того бледно-зеленого цвета, который мать назвала бы eau de nil,
[8]
и был несколько раз сложен. На одной стороне виднелись какие-то странные каракули. Чернила совсем выцвели, и разобрать их было невозможно. Я перевернула листок и увидела неразборчивый заголовок. Что-то вроде «Марок…», но продолжение стерлось на сгибе. По виду это был какой-то старый официальный документ. Я нашла пару слов, отпечатанных типографским способом, даже разобрала несколько букв «прови…» и еще начало какого-то слова — «хегир…». Все остальное, написанное или напечатанное здесь, было пожрано временем, испарилось. В голове у меня вдруг мелькнула мысль, что хранящаяся в коробке информация почуяла волю, вылетела и теперь кружится в воздухе вокруг нас, невидимая, но весьма серьезная. Фантастическая чушь!
Я передала тоненький зеленый листок Ив и заявила:
— От этого мало толку.
Подруга перевернула листок, подняла, сильно сощурившись, посмотрела его на свет.
— «Марок» по-французски будет «Марокко», верно? — произнесла она после некоторого молчания. — Так, а это что, печать?
В нижнем углу листка просматривался маленький и как будто тисненый прямоугольничек. На нем было какое-то бледное изображение, но, даже осветив его самой яркой галогеновой лампой, мы ничего не разобрали. Я отложила листок в сторону. Дальше шла пачка бумаг с машинописным текстом, побуревших по краям. Печатали его, по-видимому, на одной и той же машинке, поскольку везде бросались в глаза одни и те же плохо пропечатавшиеся литеры, а точка то и дело протыкала тонкую бумагу насквозь. Отец всегда ударял по клавишам изо всех сил.
«Описание захоронения в районе Абалессы» — гласил заголовок на листке, лежавшем сверху. Нахмурившись, я пробежала его глазами, выхватывая отдельные фразы: «…беспорядочную кучу камней, так называемый реджем, которые часто встречаются в Сахаре». В самом низу первой страницы в глаза мне бросилось слово «скелет».
Я осторожно взяла листок и прочитала для Ив вслух:
— «По свидетельству очевидцев, останки царицы пустыни были обернуты в кожу красного цвета, украшенную золотой фольгой. Она лежала, подогнув колени к груди, на распавшихся на фрагменты деревянных погребальных носилках, перетянутых плетеными шнурами из крашеной кожи и ткани. Голова царицы была покрыта белой вуалью с тремя страусовыми перьями. В ушах были изумрудные серьги, на одной руке девять золотых браслетов, а на другой восемь серебряных. Вокруг лодыжек, шеи и талии лежали рассыпавшиеся бусины из сердолика, агата и амазонита. Эти подробности убеждают в том, что останки принадлежат женщине весьма знатного происхождения. Сотрудники Этнографического музея профессора Морис Рейгасс и Готье полагают, что в данном захоронении находятся останки легендарной царицы Тин-Хинан».
[9]
— Вау, — сказала Ив. — Вот это да. — Она закрыла глаза. — Так и чудится запах пустыни, скажи? Сокровища, легендарная царица Сахары. Сразу вспоминается фильм «Индиана Джонс и Храм судьбы»! Но при чем здесь ты?
Я только пожала плечами. Мне было как-то не по себе, и даже слегка подташнивало.
— Понятия не имею. По характеру записей не похоже, что отец участвовал в раскопках этого погребения.
Я отложила бумаги в сторону. Глядеть на чуть ли не насквозь пропечатанные «о», чувствовать кончиками пальцев оттиски букв на обратной стороне бумаги — ощущение такое, будто попал в далекое прошлое. Как некое послание из могилы, даже из двух: сахарской царицы и отца. По затылку у меня пробежали мурашки, словно волоски на нем один за другим поднимались дыбом. На самом дне коробки лежал, скорее всего, тот предмет, который сообщил о себе глухим стуком, когда я держала упаковку в руках на чердаке. Это был полотняный мешочек, несколько раз обмотанный сверху бечевкой. Он оказался гораздо тяжелее, чем я ожидала. Вдруг мою руку словно пронзил разряд электрического тока, и я почему-то была уверена в том, что разряд ударил именно из предмета, скрытого в мешочке.
— Думаешь, там что-то из захоронения? — взволнованно спросила Ив.
Но меня трясло то ли от возбуждения, то ли от страха. Я и сама не могла ничего понять.
— Думаю, лучше всего положить его обратно и больше не трогать. — Я опустила мешочек в коробку, завалила его стопкой пожелтевших бумаг, потом закрыла взрезанную посередине крышку и сверху положила нож, чтоб под его тяжестью она не раскрылась. — Все очень странно, загадочно и весьма похоже на отца. Я помню, как он однажды, выступая по телевизору, сказал: «Надо всячески поощрять в детях любопытство. Подайте ему знание на блюдечке, и он к нему даже не притронется, а сам пойдет искать какой-нибудь запретный плод. Дайте ребенку найти его, вынюхать все самому, только подскажите, где что лежит, да и то крайне осторожно, и тогда он запомнит это на всю жизнь». Так-то вот. А я терпеть не могу, когда меня пичкают подобными паскудными подсказочками. Все это нарочно придумано, чтобы заманить меня и поймать, а я вот возьму и не клюну. «Не надо будить спящего зверя», — написал он в своем письме, вот я и не буду, пускай спит.
— Но если ты не посмотришь, что там, то будешь терзаться еще больше.
Что и говорить, она права. Поборов свои иррациональные страхи, я сделала глубокий вдох, убрала с коробки нож, полезла внутрь, снова извлекла мешочек, быстренько, пока не успела передумать, размотала бечевку и вытрясла содержимое. Мы уставились на предмет, лежащий у меня на ладони. Это был довольно крупный кусок серебра толщиной миллиметров пять наверху и почти десять у основания, площадью не менее четырех квадратных сантиметров. Посередине торчала шишечка, украшенная круглыми красными стеклышками или какими-то полупрозрачными камешками, а по диагонали шли выгравированные полоски с каким-то сложным, загадочным узором. Наверху прикреплен витой кожаный ремешок. Я взялась за него, подняла эту штуковину, и она повисла, раскачиваясь из стороны в сторону и вращаясь, как маятник для ворожбы. Красные камешки сверкали на солнце не хуже рубинов. В моей суперсовременной кухне этот раритет выглядел дико и неуместно.
